Это было первое напоминание, но… спасибо Распятому за эту горечь. Жизнь полна неисходных противоречий. Ее логика неумолима, она ведет от посылки к выводу, от вывода к другому, и так идут целые цепи выводов, стройных, последовательных и неразрывных, как железные звенья… Без тюрем не обходится ни одно общество. Тюрьмы надо запирать, иначе незачем было бы их строить. Церковь в тюрьме. Из нее можно убежать, как из всякого другого места, стало быть, нужно оградить и церковь… Здесь все так связно, все так поразительно, так неумолимо ясно, что ниоткуда вы не услышите возражения… «Реальная» жизнь не имеет аргументов против неумолимой цепи подобных посылок и заключений. Но вот эту цепь внезапно разрывает образ Распятого, подымающийся высоко над нею. Он простирает свои израненные руки, и его черты глядят на логику фактов с неотвратимым укором: смотрите, люди, – меня, символ свободы, поместили вы рядом с символом рабства, меня вы заключили за железные решетки, меня, разбившего цепи…

И этот укор обращен уже не к арестанту, не к чиновнику, не к офицеру или солдату, твердо знающим свою часть реальной аргументации. Он обращается к человеку, проникая в ту глубину сердца, которая живет вечными чувствами любви и правды, куда не достигает поверхностная логика необходимости минуты. И всякий, имеющий еще очи, видит страшное противоречие; всякий, имеющий уши, слышит неотвратимый укор… И ум, встревоженный глубоким движением души, начинает с сомнением пересматривать стройную цепь реальной необходимости: полно, так ли она стройна, нет ли тут где-нибудь роковой ошибки, которая приводит к таким страшным, таким трагическим противоречиям…

Никогда еще ни в одной церкви не испытывал я таких сильных, хотя и смешанных, впечатлений… Но это было только в первые минуты. Церковь понемногу наполнялась. Вот вошел смотритель в новом мундире и с каким-то наслаждением умиления стал креститься на иконы. Дружной, шуршащей толпой вошли арестантки и стали с левой стороны среднего отделения, у самой ограды (сторонняя публика стояла с правой). Они были в темных платьях, черные платки покрывали их головы; глаза их были потуплены, но из-под темных платков то и дело вырывались быстрые, жадные взгляды женщин, вышедших сюда из своих камер. Вот звякнули кольца завесы, отдернутой рукой священника, стихло ровное чтение арестанта, прозвучал первый возглас: «Во имя Отца и Сына…»

И мое обаяние было разрушено. Дьячок гнусил и торопился, священник возглашал громко, резко, торопливо, с очевидным желанием отделаться поскорей. И мне оба они показались только чиновниками, отправляющими привычную службу…