— Я продолжаю настаивать, чтобы все меры, касающиеся наших сотрудников, полностью применялись и ко мне, — запальчиво произнес Добровольский.

— Нет, — разозлился Земсков, — вы ученые, а они офицеры. Есть такое понятие как присяга, Игорь Гаврилович. К человеку в погонах всегда повышенные требования. И потом, это зависит не только от меня. Когда разберемся, я доложу в Москву и обязательно сообщу о вашем мнении.

Он снова посмотрел на список. Двадцать четыре человека. Такой список можно проверять целый месяц. Он поднял голову и встретил взгляд Кудрявцева.

— Вы что-то хотите сказать? — спросил он. Единственный из ученых, Кудрявцев был одет не просто хорошо, а элегантно. На нем был довольно модный галстук, отлично сидевший костюм, дорогие ботинки. В отличие от остальных академиков, явно не следящих за современной мужской модой, Кудрявцев походил на преуспевающего американского бизнесмена или политика.

«И чего его потянуло в этот поселок, — подозрительно подумал Земсков, — сидел бы где-нибудь в Нью-Йорке…»

— Мне кажется, что поиски виновников случившегося сейчас не самое главное, — пояснил Кудрявцев. — Важнее проанализировать ситуацию и понять, куда могли деться ЯЗОРДы.

— А мы чем, по-вашему, занимаемся? — грубо, не сдержавшись, ответил Земсков. Он не сдержался именно потому, что все произнесенные в кабинете слова фиксировались на пленку, а это был невольный упрек именно ему. Кудрявцев развел руками. — Нужно составить еще один список, — приказал Земсков, глядя на Машкова. — Всех, кто в последние месяцы контактировал с погибшими учеными. В том числе проверить их связи в других городах. Нужно узнать, почему жена этого Суровцева гуляла и гуляет по Финляндии, пока он сидел в Центре. У нее так много денег? На какие деньги она гуляет?

— Они, по-моему, в последние годы не жили вместе, — снова вмешался Кудрявцев.

— Тем более, — кивнул генерал, — почему разошлись? Почему она уехала от него? И проверьте все связи второго. Как его звали?

— Эрик Глинштейн, — сразу ответил Машков. — Он довольно долго работал в Центре. Но он был холост.

Услышав, что еще один из ученых был евреем, Ерошенко шумно вздохнул. Он не был антисемитом, просто его раздражало засилие представителей одной национальности в науке, сфере, которую он курировал. Ерошенко никогда не признался бы себе, что все его комплексы имели в своей основе одну конкретную причину. Его собственный сын дважды провалился на вступительных экзаменах в институт, тогда как еврейский мальчик, с которым сын просидел за одной партой десять лет в школе, учился уже на третьем курсе МГУ и был вечным укором сыну генерала, сумевшему поступить только с третьего раза.

Ведь если разобраться — в основе любой «фобии» всегда лежат конкретные, низменные причины. Человек не может вот так просто нелюбить другого человека только за форму его глаз или носа. Он должен внушить себе, или ему должны внушить, что именно благодаря иному разрезу глаз или форме черепа представитель другого народа имеет больше шансов на успех. И тогда в человеке просыпается первобытное чувство ревности к более удачливому сопернику. На охоте или на рыбалке, в науке или в искусстве, суть не в этом. Важны конкретные причины, позволяющие одному ненавидеть другого и подводить под эту ненависть хоть какое-то обоснование.

— Проверьте второго, — подтвердил Земсков. — Судя по всему, именно их участие в похищении ЯЗОРДов толкнуло убийцу на столь изощренное преступление.