В каморке, на ветхой постели, прикрытой старым ватным одеялом, лежал больной ребенок. Он был в забытьи и не слышал, как вошла его мать с елочной веткою в руках. Бедная женщина отыскала в углу бутылку, воткнула в нее корявую елочную ветку. Затем она достала хранившиеся у нее в божнице восковые огарки, принесенные ею в разное время из церкви, старательно прикрепила их к колючей ветке и зажгла. Елочка загорелась приветливыми огоньками, распространяя вокруг себя приятный запах хвои. Ребенок внезапно открыл глаза. Радость засветилась в глубине его чистого, детского взора… Он протянул к деревцу исхудалые ручонки и прошептал, весь сияя от счастья:

— Какая милая! Какая славная елочка! Спасибо тебе, родная моя мамочка, за нее… Мне разом как-то легче стало, когда я увидел милое зажженное деревцо.

И он протягивал ручонки к корявому сучку, и корявый сучок мигал и улыбался ему всеми своими радостными огоньками.

Не знал корявый сучок, что доставил столько радости бедному больному в светлый рождественский сочельник.

Аганька

Звали ее Аганька и была она вся смуглая и черноглазая, и такая красивая, что все, кто ни попадал на постоялый двор отца ее Игната, всякий заглядывался на хорошенькую, смуглую, черноволосую Агнию или Аганьку, как ее называли в семье.

Аганька знала, что она такая хорошенькая и что все любуются ею, и еще больше хотела выставить напоказ свою красоту. Для этого летом она украшала свою черноволосую головку венком пурпуровых маков и колосьями ржи, а зимою носила такие яркие платки и повязки, что ее видно было за версту в степи.

Был один недостаток у Аганьки: не любила она работать.

«Что пользы работать? — думала Аганька. — Сама делаешься в работе усталой и разбитой, а на руках делаются такие гадкие мозоли, что их ничем потом не сведешь…» И ругали же за леность Аганьку — и мать, и отец, и сестры… Только пользы от этого никакой: сегодня отругают, а завтра, глядишь, накинет Аганька на голову платок, что покраснее, да поярче, бродит по степи, да поет… Ах, как поет! Жаворонки ей завидовали — так она пела. Голосок чистый и звонкий, как свирель. Целый час поет — не устанет. Солнце встанет и опять сядет, а она все поет… Нет устали!

Как-то раз заехали на постоялый двор Аганькина отца какие-то люди… Были это актеры, странствующие комедианты, которые дают по городам представления. Таких Аганька еще и не видывала: ни усов у них, ни бороды, бритые, лицо гладкое — что твои бабы или девки. Как взглянула на них Аганька, так и прыснула.

Отец забранился:

— Дура, чего ты!

— Не брани дочку, хозяин! — заступился за Аганьку один из бритых, тот, который постарше был. — Глупа еще, несмышленочек… Славная девочка…

И вдруг так пристально взглянул на Аганьку, да и спрашивает:

— Это ты давеча в степи пела?..

Смутилась Аганька.

— Я, — говорит.

— А хорошо ты поешь… Ей-Богу, что соловей. Поедем с нами в город. Я тебя петь выучу так, что люди заслушаются, и большие деньги тебе давать будут.

— Денег не надо. А платья и платки хочу! Чтоб такие, какие сама царица не носит… Вот то бы хорошо! — вскричала Аганька и даже в ладоши захлопала.

— Будут и такие, будут! — успокоил бритый девочку.

— Отпусти, хозяин, дочку, а? — обратился он снова к Игнату.

Тот только крякнул и так взглянул на гостя, что у того поджилки затряслись.

Больше бритый уж не говорил с Аганькой при отце, а как отец из избы вышел, стал рассказывать Аганьке, что у него театр есть в большом городе, народ туда представления смотреть ходит, а они только и поют, и играют, и пляшут… И она, Аганька, плясать будет и петь, если пожелает.