Доктор взглянул на часы: без двадцати девять вечера. Двадцать минут до конца приема. Остапенко, конечно, урвет себе, как обычно, дополнительное время, но после него клиентов уже не будет. Никто не заблудится в нехитром поликлиническом лабиринте, никакая бабулька с чужого участка не попросит слезно выписать ей рецепт на валокордин. Остапенко всегда оказывался жирной точкой в конце рабочего дня. Вернее, многоточием и обещанием продолжения.

– Проходите, – обреченно пригласил доктор, стараясь говорить громче: Остапенко плохо слышал.

Тот сразу же вошел, аккуратно притворив за собой дверь. Лицо его казалось застывшей маской – следствие давнишнего атеросклероза.

Доктор мрачно воззрился на амбулаторную карту, которую Остапенко прижимал к груди, как переношенного младенца. По своему весу карта явно превосходила среднестатистического новорожденного. Она была невероятно пухлой и ужасно истрепалась. «Новорожденный» был поистине вундеркиндом: запомнить все, что хранилось в его уникальной памяти, любому взрослому явно было не под силу.

На обложке значилось: «ЧДБ» – бесполезное предупреждение для сотрудников. Тогда как непосвященные клиенты не придавали аббревиатуре значения, люди знающие с ходу расшифровывали эту позорную надпись: Часто и Длительно Болеющий. Хуже нее была только пометка «Потатор» – читай: алкоголик.

В этом «ЧДБ» содержался обидный намек если не на симуляцию, то на ипохондрию. Или на аггравацию – умышленное (или невольное) преувеличение тяжести симптоматики. Практической разницы, впрочем, не было никакой. На предмет ипохондрии Остапенко уже посылали к психиатру, в диспансер, и единственным результатом этого героического похода было то, что карта обогатилась еще одной внушительной записью. А потом психиатр, не сильно церемонясь, отфутболил беднягу, назначив ни к чему не обязывавшие таблетки, которые тот немедленно начал принимать – вместе с доброй сотней других...

Доктор не сомневался, что Остапенко прекрасно известно, что именно означают оскорбительные буквы. В настойчивости, с которой тот бродил по врачам, доктор усматривал умысел, граничащий с... местью. Остапенко явно был особым фруктом – из числа тех, что рано или поздно добиваются своего; результат к моменту победы обычно уже становится ненужным, но принцип есть принцип.

– Присаживайтесь, – вздохнул врач.

Он был довольно молод и еще не вполне овладел искусством изгнания пациентов. Хотя вполне мог бы направить надоеду к любому другому специалисту, благо разницы никакой. У Остапенко имелись заболевания на любой вкус.

Отдуваясь, пациент сел. Не сел – основательно утвердился на стуле, показывая, что разговор будет долгим и что он намеревается высосать доктора до капли.

– Что скажете, Сергей Семеныч? – жизнерадостно осведомился доктор. – Чем порадуете?

На лице Остапенко нарисовалась формальная улыбка. Глаза оставались бесстрастными.

– Мне бы комиссию пройти... – доверительно сообщил он.

Ничего хуже вообразить было нельзя!

У доктора потемнело в очах.

Наличие инвалидности устанавливает и утверждает специальная комиссия. Это сплошной геморрой, болезненный и кровавый. Во-первых, долгая писанина; во-вторых, выписывание направлений ко всем специалистам, на все анализы и исследования; в-третьих, личное присутствие на пресловутой комиссии, тогда как прочих пациентов никто, естественно, не отменит, и они будут томиться под дверью, наливаться злобой, ругаться между собой и желать доктору хитроумной мучительной смерти.

– Позвольте, позвольте, – в смятении забормотал доктор. – Сергей Семеныч! Что это вы вдруг придумали? У вас же уже есть группа! Вторая..