— Во всяком случае, надобно решиться, — сказала Адольфина, ободряясь. — Люси мне сказывала, что едет с вами в В… Признаюсь, я предчувствовала для себя это несчастье, которое лишает меня лучшей подруги; но я охотно принесла бы эту жертву, если б не боялась за ваше молодое хозяйство. Насколько знаю Люсю, я уверена, что она утонет в книжках, увязнет в фортепиано, вы же будете сидеть над своими мертвецами… а обед и ужин?

— А зачем же бесценная Орховская? — прервала Люся. — Ведь она едет с нами.

— Правда, но для того, чтоб вы за нею ухаживали, — прибавила Адольфина с улыбкою. — Ей ведь уже за семьдесят.

— О, мы устроимся! — воскликнула Люся.

— Трудно, господа. У меня есть гораздо лучший замысел. Люся должна отсюда выехать, потому что ей здесь трудно ужиться, но выехать к нам.

— Это невозможно! — воскликнул Мечислав.

— Почему?

— Потому что мы должны заранее научиться помогать сами себе и жить собственным трудом. Доброта ваша избаловала бы нас, а мы на это не имеем права.

— Говорите правду, — молвила тихо Адольфина. — Я полагаю, что и пан Мартиньян был бы слишком близко.

Мечислав молчал.

— А я так все уж было хорошо уладила.

— Увы! — сказал Мечислав. — Жизнь предъявляет свои тяжелые требования, от которых не следует уклоняться, ибо она впоследствии мстит за это.

— Потому что вы старик, — грустно заметила Адольфина.

— Должен им быть, как покровитель Людвики и свой собственный, ибо кому-нибудь из нас необходимо быть старым.

— Так и перестанем говорить об этом, а впоследствии, может быть, все переменится.

— Но неизвестно когда, — отвечал Мечислав. — Прибавлю еще два слова. Ваше семейство, сделало нам столько, вы нам дали такие доказательства дружбы и расположения, что, верьте, никогда в сердцах наших не изгладится к вам признательность.

Прекраснейшая Адольфина, забывшись на минуту, схватила с детской наивностью руку Мечислава.

— Мы не заслужили никакой благодарности, — сказала она, — но любим вас искренно и просим не забывать нас. Дружба ваша нам всегда была, есть и будет драгоценна.

Мечислав с чувством поцеловал протянутую руку, и оба задрожали, словно проникнутые каким-то волнением, которое должно было начать новую эпоху в их жизни. Люся, бывшая свидетельницей этой сцены, словно принимала в ней участие. Она поняла чувство брата и Адольфины и покраснела. Все замолчали и как-то невольно поворотили к дому. А навстречу уже шел посланный за ними просить к чаю гувернер Мартиньяна.

Посольство это было тем приятнее гувернеру, что он пылал тайною страстью к хорошенькой Адольфине и писал по этому поводу самые чудовищные в мире стихотворения.

Добряк Пачосский был, действительно, особенным типом гувернера и по выходе из университета, почувствовав призвание к этому поприщу, вводил уже в свет третьего наследника больших имений. Ему было лет за сорок, но скромная, правильная жизнь и здоровое сложение не позволяли ему состариться. Он казался молодым, а сердце сохранил студенческое, открытое, горячее. Он писал стихи с математической точностью, подбирая строфу к строфе. Пачосский держал себя, как подобает педагогу, серьезно, прилично, но когда облекался в грациозность, с которой выступал, в особенности, перед панной Адольфиной, то становился положительно смешным.

Он говорил цветисто и изысканно. Вдохновленный уже издали образом своей музы, Пачосский принял свой торжественный, принужденный, заимствованный вид. На бледных губах его играла величественная улыбка; он двигался как механическая кукла.