— Признаюсь, панна Адольфина, — возразила с досадой пани Бабинская, — я не вполне верю тому, что вам рассказывали. Мало ли что плетут люди, а теперь не те времена, чтоб королевичи женились на пастушках, а королевны выходили за пастухов.

— Но вы убедитесь, что чудеса еще бывают, — заметила пани Буржимова, — когда услышите, что Люся выйдет за знатного пана и приедет к нам шестериком в карете.

Бабинская закусила губы.

— Увидим, увидим, — пробормотала она тихо, — я от всего сердца желаю, чтобы это сбылось, а иначе они могут умереть с голоду. Мне говорили, что они живут почти на хлебе и на воде.

— Живут бедно, это правда, — подхватила хозяйка, — но все-таки не на одном хлебе. Я у них была с Адольфиной раза два…

Переменили тему и больше к ней не возвращались. Бабинская теперь также поняла и причину частых поездок Мартиньяна к Буржимам. Насчет панны Адольфины она успокоилась, но задумалась об упорной привязанности сына к Люсе.

Чем далее, тем труднее становилось в доме с Мартиньяном, и мать это сильно беспокоило: отпускать его не хотелось, гувернер, хотя бы и под видом друга, становился смешным; водить юношу вечна на помочах было невозможно, дать ему полную свободу казалось матери опасным, и в особенности после такой продолжительной неволи.

Несколько раз Бабинская хотела поговорить об этом с мужем, но последний, который после внезапного отъезда Орденских был мрачен и молчалив, пожимал только плечами и ничего не отвечал.

Между тем с каждым днем Мартиньян становился грустнее и грустнее, страшно скучал и ко всему потерял охоту. По целым дням просиживал он на диване в своей комнате и не поддавался никаким утешениям Пачосского. Необходимо было придумать что-нибудь. Домашний доктор на вопрос пани Бабинской объявил, что это обыкновенная юношеская меланхолия, которая сама по себе проходит.

Это был старинный друг дома, который с докторской серьезностью мог сказать правду пани Бабинской скорее, чем кто-нибудь другой. Он приехал со своим обычным месячным визитом. Бабинская велела подать обильный завтрак, потому что доктор любил поесть и выпить.

Когда подали кофе, пани Бабинская придвинулась к нему.

— Любезный доктор, — сказала она, — вы человек опытный, знаете людскую натуру, и мы нуждаемся в вашем совете. Вы знаете, что у нас один сын, единственное наше сокровище. Нам удалось неплохо воспитать его, могу даже сказать, что вышел из него человек не совсем обыкновенный. Но, увы, он начал скучать, на него напала меланхолия, о которой я уже говорила… мальчик, видимо, худеет, тоскует. Что с ним делать?

— Как доктор и друг могу только сказать вам, что слишком изнеженные растения чаще всего желтеют и увядают. Малому уже с лишком двадцать лет, а вы держите его как четырнадцатилетнего и еще с гувернером. Ему необходимы свобода, борьба, впечатления… а хотя бы и перебеситься немного.

— Боже, избавь! — прервала пани Бабинская. — Нечего сказать, отличная система… Пустить, чтоб перебесился! Конечно, укрепит здоровье, окажется в дурном обществе.

— В таком случае дайте ему занятие.

— Какое?

— А кто ж его знает! Пусть хозяйничает, путешествует, сделается литератором… все это лучше, чем ничего не делать и умирать со скуки.

— А я говорю, милочка, — вмешался наконец пан Бабинский, — пусть идет так, как у нас принято в жизни. Дать ему деревню, он займется хозяйством — вот и занятие! Конечно, начнет дурно, но мы не погибнем от этого… а между тем все-таки ему развлечение.

— Без нашего присмотра! — воскликнула мать.

— Но ведь вы же не можете держать его вечно при себе, — сказал доктор.