— За быстрое повешение, чтобы петля сразу сломала шею, — говорит Исаак. — И прекрасно! Пусть толпа зароет его где-нибудь на кладбище для бездомных!

— Да, — подхватывает Даниель, — самое место для такого негодяя. А у нас новый король, сильный банк, надёжная государственная монета, все труды натурфилософов и изобретателей — прекрасное начало новой Системы мира.

Иоганн фон Хакльгебер с сомнением глядит на Мальборо, который близок к тому, чтобы схватиться на шпагах с каким-то немецким герцогом.

— Ничего, ничего, — успокаивает Даниель. — Это тоже входит в Систему.

Ведь Время, приложась

К движенью, даже в Вечности самой

Все вещи измеряет настоящим,

Прошедшим и грядущим.

Дом Лейбница в Ганновере. Ноябрь 1714

Большинство людей, стоя по колено в золоте, говорили бы о нём, но только не эти два эксцентричных барона.

— И он вылез из портшеза, с виду совершенно здоровый, — заканчивает Иоганн фон Хакльгебер. Он садится на пустую бочку. Лейбниц сел чуть раньше, кряхтя и морщась от подагры. Они под домом Лейбница, в погребе для съестных припасов. Бутылки с вином, бочки с пивом, репу, картошку и корзины с рыгающей кислой капустой вынесли и раздали бедным, освобождая место для бочек совершенно иного рода. Лейбниц, не доверявший теперь никому в Ганновере, держал их закрытыми до приезда Иоганна. Последний час Иоганн откупоривал бочки, вытаскивал золотые пластины и складывал их аккуратными стопками.

— По вашему рассказу выходит, что его оживили эликсиром жизни, — говорит Лейбниц.

— Я думал, вы в такое не верите. — Иоганн указывает на золотые пластины.

— Я мыслю об этом иначе, чем он, — говорит Лейбниц, — но допускаю, что монады, определённым образом организованные, способны творить то, что нам представляется чудесами. — Теперь у вас волшебного золота — сколько душе угодно. Если вы хотите вылечить подагру или…

— Жить вечно? Иоганн теряется. Вместо ответа он берёт лом и начинает вскрывать следующую бочку.

— Подозреваю, что некоторые из нас и впрямь живут вечно, — говорит Лейбниц. — Например, ваш якобы двоюродный дед и мой благодетель, Эгон фон Хакльгебер. Или, как его ещё называют, Енох Роот. Допустим, Енох может посредством манипуляций с тончайшим духом лечить болезни и продлевать жизнь. Чего он добился? Изменило ли это что-нибудь?

— Едва ли, — говорит Иоганн.

— Едва ли, — повторяет Лейбниц. — Кроме того, что он время от времени дарит несколько незаслуженных лет тем, кто иначе бы умер. Наверное, в последние тысячелетие-два Енох не раз себя спрашивал, какой в этом толк. Очевидно, он принимает живое участие в судьбах натурфилософии, старается всячески ей способствовать. Зачем?

— Потому что алхимия его не удовлетворяет.

— Надо думать, да. Теперь смотрите, Иоганн: сэр Исаак алхимическими средствами получил несколько лет земного существования, но не приобрёл ни нового счастья, ни новых знаний. И это ещё одна подсказка, почему алхимия не удовлетворяет Еноха. Вы говорите, что я мог бы при помощи Соломонова золота продлить себе жизнь. Но это, очевидно, не та цель, к которой толкают меня Енох Роот и Соломон Коган. Напротив! Они оба стремятся прибрать всё Соломоново золото к рукам, чтобы оно не досталось тому единственному, кто знает, что с ним делать: Исааку Ньютону! Мне в мои лета браться за алхимию, плавить эти пластины, варить эликсир… чтобы повторить историю доктора Фауста? И с тем же плачевным результатом в последнем акте.