— Это как?

— Правильно, что Джек, Джимми и Дэнни пашут землю после того, сколько они напахали в политике.

— Если ты собираешься так шутить, — говорит Барнс, — оставайся-ка лучше под дождём.

Каролина

— Я снова их видел, Томба! Сразу как солнце взошло над морем, распогодилось, я поглядел на запад и увидел их, красные в рассветных лучах. Горы. Ждут нас, как печёные яблоки на противне. Томба лежит ничком на мешке сухого лапника, который заменяет ему постель, как и другим батракам на плантации мистера Икхема. Спина его (не первый раз) исполосована бичом. Джимми Шафто вытаскивает из ведра мокрое тряпьё, выжимает и кладет Томбе на раны. Томба открывает рот, чтобы закричать, но не издаёт ни звука. Дэнни продолжает говорить, чтобы его отвлечь.

— Неделя быстрым шагом. Меньше, если украсть лошадей. Столько мы продержимся. А в горах полно дичи.

— Индейцев тоже полно, — говорит Томба.

— Томба! Глянь, как тебя разукрасили, и скажи, неужто индейцы хуже надсмотрщика.

— Хуже никого нет, — признаёт Томба. — Но я не смогу идти быстрым шагом семь дней.

— Ладно, дождёмся, пока рубцы заживут. Тогда и сбежим.

— Ребята, вы ничего не поняли. Тогда будет что-то ещё. Надсмотрщик знает, как сломить человека. Особенно чёрного. Сперва я не понимал, теперь вижу. Он со мною не так, как с другими. Гляньте на мою спину и скажите, что это не так.

Солнце бьёт в щели между брёвнами, стена напротив — в параллельных огненных полосах. Снаружи роется свинья, подкапывает их жилище, но её нельзя прогнать или съесть: свинья — гордость и отрада надсмотрщика. Издалека доносятся его крики:

— Джимми? Дэнни! Джимми? Дэнни! Куда вы запропастились, черти!

— Ухаживаем за товарищем, которого ты засёк до полусмерти, скотина, — бормочет Джимми.

— Вы у меня все станете красношеими, — повторяет Томба любимую присказку надсмотрщика. — Поработаете на солнышке и станете. Все, кроме негра — у него шея не покраснеет, пока хорошенько не отлупцуешь.

Все трое знают, что реднеками — красношеими — называют в этих краях белых батраков, потому что в поле шея загорает сильнее всего.

Он упирается руками и встаёт на четвереньки. Потом опускает голову, так что сбитые в жгуты чёрные волосы метут пол — у него плывёт перед глазами.

— Джимми? Дэнни! Джимми? Дэнни! Вы что, кормите своего ручного нефа? — Надсмотрщик методом исключения вычислил, где они, и теперь идёт к хижине.

— Ты прав, — говорит Томба. — Он решил меня сегодня доконать. Пора распаковывать узлы.

— Значит, распаковываем, — говорит Дэнни.

Он разрывает мешок, на котором перед тем лежал. Оттуда вываливается длинный свёрток. Джимми быстро сдёргивает верёвки, и они с Дэнни вдвоём принимаются за работу: Дэнни держит свёрток на руках, Джимми разматывает холстину. Томба хлопает рукой по стене хижины, ища, за что уцепиться, и встаёт.

— Их здесь нет, масса! — кричит он. — Здесь нет никого, кроме бедного Томбы!

— Врёшь, скотина! — Надсмотрщик рукояткой бича распахивает дверь. Он застывает в дверном проёме, ничего не видя после яркого света. Однако он слышит неожиданный звук извлекаемых из ножен слабоизогнутых клинков: длинного и короткого. Возможно, даже различает непривычные для Каролины отблески солнца на узорчатой стали.

— Только не говори, что сделаешь из нас красношеих, — говорит Дэнни. — Ты ведь с этим пришёл?

— Что?! За работу, дармоеды! Не то разукрашу вас почище Томбы!

Надсмотрщик входит в хижину и заносит бич для удара, но опустить не успевает: булатный клинок рассекает воздух рядом с его ухом, ампутированная плеть падает на земляной пол.