Джек лежал в давильне посреди тюрьмы, на втором этаже. Рядом располагалась женская уголовная камера, в которой около сотни женщин были упакованы валетом, как шоколадные солдатики в коробке. У них была одна-единственная забава: выкрикивать через решётку на улицу самые гнусные ругательства. Немало свободных лондонцев не могли придумать себе занятия лучше, чем стоять под стеной и слушать брань уголовниц. За примерно тысячу лет (с перерывами на пожары, эпидемии чумы и тюремной лихорадки, а также полный снос тюремного здания с последующим возведением нового) практика эта развилась в высокое искусство. В сквернословии ньюгейтские уголовницы задавали тот же недостижимый идеал, что Мальборо — в полководческом деле. К счастью для Джека, который предпочитал тишину, чтобы время от времени впадать в забытье, давильню от женской камеры отделяла толстая стена, заглушавшая похабщину до неразличимого гула.

Однако если Джек слышал больше, чем видел, то обонял он в тысячи раз больше, чем слышал. Ибо из трёх подручных Меркурия ушлый проныра Смрад чувствует себя в Ньюгейте увереннее всего. По большей части Джек обонял себя и то, что в последнее время из него выдавилось. Впрочем, иногда в давильню проникал запах разводимого огня, затем — горячего масла, смолы и дёгтя. Ибо совсем близко располагалась «поварня Джека Кетча», где означенное должностное лицо вываривало в указанной смеси головы и руки своих клиентов, дабы они дольше сохранялись на кольях вокруг городских ворот.

Джека поместили сюда восемнадцатого октября. Много времени спустя открылась дверь, вошёл тюремщик и затолкал кусок хлеба ему в рот. Прошло ещё много времени. Дверь снова открылась. Появился другой тюремщик с черпаком, которым за минуту до того провёл по луже на полу. Он влил грязную жижу в глотку Джека: хочешь глотай, хочешь плюй. Джек, отчаянный малый, проглотил. Он знал, что заключённых, сидящих на хлебе и воде, обходят раз в сутки: в один день приносят хлеб, в следующий — воду. К нему заходили дважды, значит, сегодня, почитай, уж двадцатое октября. В этот день новому королю предстояло короноваться в Вестминстерском аббатстве, всего в полутора милях отсюда.

Как Джек жалел, что пропустит коронацию! Да, конечно, его не пригласили. Однако он столько раз попадал без спроса в самые разные места, что уж как-нибудь проник бы и туда.

В различных парадах, процессиях и других коронационных торжествах участвовали почтенные люди: епископы, врачи, йомены и графы. Все они надеялись и верили, что значительная часть Джека Шафто скоро окажется в поварне Джека Кетча. Впрочем, чтобы это произошло, его следовало признать виновным, и не абы в чём, а в государственной измене. Обычных грабителей, убийц и тому подобный сброд просто вешали. Мёртвого висельника, целиком, слишком тяжело тащить по лестнице в указанную поварню. Государственных же изменников вешали не до полного удушения, снимали с виселицы, потрошили, холостили и разрывали четвёркой скачущих в разные стороны лошадей по меньшей мере на четыре куска, как раз подходящих по размеру для вываривания в масле, смоле и дёгте. Сейчас Шафто отделяли от поварни Джека Кетча всего несколько шагов, но почтенные люди ждали, что он отправится туда мучительным кружным путём через Тайберн. И мешала этому одна формальность: послать Шафто на казнь имел право лишь суд, который не мог начаться, пока тот не заявит о своей виновности либо невиновности.

Соответственно приставы два дня назад вытащили его из чистых, светлых апартаментов в «замке» и прогнали по длинному узкому проулку, наподобие овечьей поилки, во двор Олд-Бейли. Здесь магистрат (во всяком случае, Джек заключил, что это магистрат, по важной осанке и парику) строго посмотрел на него с балкона (поскольку давно выяснилось, что магистраты, которые дышат одним воздухом с узниками Ньюгейта, скоро умирают от тюремной лихорадки).