|
Когда я был женат, в нашей семье были две собаки – немецкая овчарка, которая слушалась только меня, и длинношерстная пастушья, которая позволяла моей жене одевать ее в шерстяные жакеты и завязывать банты, требовала шоколад и поглощала его пачками. Я говорю о послушании и преданности, о послушании и преданности, и снова о послушании и преданности. Все собаки прекрасны, а мир – это лоток для их экскрементов. Друзья? Они – препятствия между тобой и успехом. Нужно ли говорить, что друзей у меня нет?.. Что нужно, чтобы прославиться и получить приз? Диктую рецепт, записывайте. Нужно взять одного маленького засранного турка и начинать гладить его по голове, заглядывать ему в задницу, и чтобы все видели. На ночь отпускать его, чтобы он смог избить немца, изнасиловать немку. Утром нужно снова поласкать его, но уже после того, как он сходит на горшок. «Черные немцы» могут интегрироваться в немецкое общество? Хрена с два! Или при условии, что каждый немец обзаведется приличным «потрошителем» с интегрированным глушаком. Они хотят интегрироваться в наше общество – это даже не смешно. Их выгоняют из их же долбаных школ за то, что они пользуются туалетной бумагой, а скоро начнут убивать за это. С грязной задницей ходить сподручней. Извините, мне нужно отлучиться на минутку – попить желчи.
В речи Ларса Шееля удивляло в первую очередь то, что говорил он абсолютно спокойно, был взвешен – и внешне, и внутренне, не реагировал, как говорится, ни на внешние, ни на какие-либо другие раздражители. Он сидел перед камерой и смотрел в бездонный объектив – а в нем затаился весь мир, сотни тысяч глаз и душ, к которым он обращался. Он смотрел в центр этого круга, а не на верхний обрез бленды, как посоветовал ему оператор, оттого взгляд Ларса Шееля был более проникающим, извне, из потустороннего мира. Он красив и, кажется, благороден, он сорит изысканными манерами. Он образован. С его языка часто срываются ругательства, но он-то знает, что немцы в слове «дерьмо» ругательства не видят; не замечает этого он, не заметят и те, к которым обращены его слова. Он часто курит. Ни разу не уронил пепел на пол, на штанину отутюженных брюк. Он гладко выбрит, прическа волос к волосу. Его пальцы тонкие и чувственные, как у пианиста, но в то же время в них чувствуется сила. Они – чистые. Не верится, что на них кровь десятков людей. Он – противоречивый человек. Ему сорок пять? Не верится. Корреспондент в самом начале этого интервью спросил: «Сколько вам лет?» Шеель ответил: «Тридцать. И так каждый год». Позади командира «Красного спасения» полки с книгами – целый стеллаж. Фридрих Энгельс, Карл Маркс, Владимир Ленин, Фридрих Ницше, Фридрих Шиллер, Карл Густав Янг, Иоганн Гёте, Малерен ван ден Брук… Ему ли принадлежат книги этих авторов? И если да, то читал ли он их или хотя бы перелистывал? Но то, с какой уверенностью, с какой внутренней убежденностью он говорил, – да, читал. Его манеры, его убеждения, и сам он говорил словами Ницше: – «Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством… И в одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему: "Великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь! В течение десяти лет подымалось ты к моей пещере: ты пресытилось бы своим светом и этой дорогою, если б не было меня, моего орла и моей змеи. Но мы каждое утро поджидали тебя, принимали от тебя переизбыток твой и благословляли тебя. Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне…" Понимаете, "мне нужны руки, простертые ко мне". И я боюсь этих слов, потому что с ними начну превращаться в лгуна-политика… Именно этот эпизод из жизни Ларса Шееля припомнился Клаусу Херцфельду, едва командир бригады «Красное спасение» перешагнул порог приемной общественного фонда «Дипломатический корпус», неотрывно связанного с лагерем по подготовке наемников «Ансарадион». |
