Вопли леди Шад прекращаются. В комнате повисает оглушительная тишина.

— Кто?

Ну как ей сказать, что она только что произвела на свет маленькое чудовище? Перевитая голубая веревочка скрывает пол существа.

— Не знаю. Мальчик? Нет, девочка. Да, девочка.

— Дайте ее мне! — стонет она, но это стон ликования.

Странное существо в моих руках уже сучит крохотными ручками и ножками, из сероватого становится красненьким и орет почти так же громко, как и его мать. Как все изменилось в считанные секунды!

— Бишоп, да вы плачете, — замечает леди Шад и тянется к малышке, которую мы только что произвели на свет.

К своему удивлению, я и правда плачу. Кажется, я забыл, как дышать, и почему-то очень плохо вижу. Мать и дитя, столовая с паутиной в углах, и потемневшими картинами на стенах — все куда-то падает, уплывает, а я совершенно не по-мужски грохаюсь в обморок.

— Бишоп? — Лорд Шад стоит на коленях рядом со мной. Он улыбается, хотя глаза у него подозрительно влажные, и держит в руке стакан бренди. — Извините меня за то, что бросил вас в такой затруднительной ситуации, — и сердечное спасибо вам за то, что благополучно приняли мою дочь. Леди Шад уже минут пятнадцать поет вам дифирамбы. Мы решили, что будет лучше, если вы поспите.

— Как малышка, — хриплю я, — с ней все хорошо? А леди Шад? Мне так неловко, что я заснул. Я был вконец измотан.

— Они обе в полном порядке, и все благодаря вам. Идемте выпьем за здоровье моей дочери. — Он треплет меня по плечу и уходит.

Комната преобразилась. Ранее я видел слегка обшарпанную столовую с грязноватыми выцветшими стенами, равнодушные, потемневшие от времени портреты на них. А теперь все кажется золотистым в свете лампы, и леди Шад сидит на диване с дочерью у груди, и ее мальчишки, преисполненные благоговения и обожания, рядом с ней. Сцена, достойная кисти лучшего портретиста. Незнакомая женщина, судя по недостатку зубов во рту, миссис Симпкинс, кудахчет над ними и требует, чтобы леди Шад выпила эля.

— О, мой акушер-спаситель! — Леди Шад протягивает мне руку и смеется над собственной шуткой. — Ой, зря я смеюсь, болит… ладно, не важно, что именно у меня болит, Бишоп. Посмотрите, какое чудесное дитя мы с вами произвели на свет.

— Простите, мэм, но, кажется, еще раньше участие в этом деле принял я, — вставляет Шад. — Так как мы ее назовем? Бишоп, как ваше имя?

— Генри, милорд. Родные зовут меня Гарри, но умоляю, не трудитесь…

— Гарри! Значит, она должна быть Гарриет, — авторитетно заявляет леди Шад. — Да, Бишоп, мы задолжали вам сюртук: боюсь, что ваш уже ни на что не годится.

Дитя, хоть до сих пор немного сморщенное и красное, вытерли начисто, и оно уже чуть меньше походит на гоблина. Меня охватывает чувство любви и гордости за нее, как будто это мой собственный ребенок, да и за леди Шад тоже — кажется, я уже наполовину влюблен в нее, несмотря на все неприглядные стороны нашего недавнего сотрудничества. И я гораздо больше чем наполовину влюблен во все семейство, если это, конечно, возможно. Теперь-то я понимаю, почему Шада (как легко и естественно называть его так!) настолько любят слуги. Этот человек принял меня в своем доме с теплотой и доверием, а теперь сидит, держа на коленях сыновей, и с обожанием смотрит на жену и новорожденную дочку.

Шад поднимает бокал, глядя на меня:

— Ваше здоровье, Бишоп. Жаль, что придется вам самому ехать в Лондон улаживать дела моей семьи, но по крайней мере в спешке нет нужды. Если Чарли обанкротился, то еще одна неделя погоды не сделает. А вот вам обязательно нужно присутствовать на крестинах тезки.