Не до того было всем близким до царского Верха людям. Все разделяли царскую тревогу и печаль и ходили унылые, словно опальные. С утра по Москве несся колокольный звон и народ толпился в церквах, молясь о здравии молодой царицы. С того самого часа, как встала царица из-за пира, ей занедужилось и вот уже третий месяц на исходе, как хуже и хуже ее болезнь. Приковала она ее к постели, засушила ее тело, очи ввалились, нос заострился, на щеках словно огневица горит и все кровями кашляет. Доктора голову потеряли, видя как тает красавица, стали знахарей из Саратова звать, с Астрахани: с Казани, — ничего не помогало царице.

Измученный скорбью, царь неустанно молился, и уста его только одно шептали:

— Божий суд! Наказует меня Господь не по силам моим.

Свободное время он боялся оставаться один, окружал себя ближними и сидел между них, не говоря ни слова, унылый и скорбный.

Только время от времени приходили к нему и докладывали о здравии царицы. А она, голубка, лежала: медленно сгорая от злой болезни и думала горькую думу о людском зле, что в то время всякую болезнь приписывали глазу или отрав.

Царь сидел за столом. Справа и слева от него стояли новые часы. Одни показывали, как солнце всходит и закатывается, как в полночь показывается месяц, другие каждый час играли сладкую музыку. Но не радовали его эти диковины.

Вокруг него стояли бояре, Ближе всех князь Теряев и Шереметев с Черкасским. Ждали часу, когда ударять к обедне, а до того царь принимал челобитные. Но ни на одного из вошедших даже не взглянул царь, и бумаги отбирал Шереметев.

И вдруг среди тишины вместо звона церковного донеслось в горницу скоромошья песня.

Звонкий голос несся, мешаясь со звоном балалайки.

Бледное лицо царя окрасилось румянцем, глаза вспыхнули. Он выпрямился и гневно сказал:

— В час скорби скоромошья песня! Непригоже!..

Князь Теряев вдруг рванулся с места. Глаза его загорелись.

— Государь! — сказал он. — Скоромошье дело — бесово дело! Только людей сбивают с пути. А ныне и того богопротивнее. Дозволь скоромошьий приход изничтожить!

Царь устало кивнул головой.

— Негожее дело, срамное дело, — тихо сказал он, — и отцы наши говорят: «И думал истинно, как отвратити людии от церкви, и собрав беси, преобрази в человека и идяще в соборе велице пришед во град и вси бияху в бубны, друзия в козищи и в свирели и иния, сквернословя и плясахом, идяху на злоумысление к человеком, мнози же оставивши церковь и на позоры бесов течеху…»

Но князь уже не слышал царской речи. Как голодный зверь выбежал он из дворца, прыгнул на своего коня и, кивнул челяди:

— За мной! — пронесся по улице.

Пьяный посадский, идя впереди веселой компании, бренчал на балалайке, выводя тонким голосом:

Эй жги! Говори, говори!

Князь наскочил на него, и в один миг балалайка вдребезги разлетелась об голову посадского.

Князь бросил обломанный гриф и сказал:

— Царь запретил скоромошьи приборы. Иди и бей их!

Посадский обалдело посмотрел на него, потом вдруг заревел:

— Бей скоморохов! — и бросился с этим криком по улице, а за ним его пьяные товарищи.

А князь скакал дальше, направляясь в самое шумное кружало Балчуг.

Как всегда, там стоял дым коромыслом: скоморохи пели и плясали, дудели, играли и барабанили на потеху ярыжек. Князь ворвался и приказал именем царя отбирать от скоморохов гусли, свирели, домры, бубны и угольники.

Скоморохи подняли вой, но князь с каким-то жестоким удовольствием бил их инструменты и кричал:

— Будет вам народ соблазнять!

Три дня он со своей челядью рыскал по городу, именем царя уничтожая скоромошьи инструменты. Разбитые, с порванной кожею, с оборванными струнами кидались они на возы и посылались в разбойный приказ на сожжение.