– Проходите, Евг., на судно! – любезно пригласил Прончатов, но и из его груди вырвался тяжелый вздох. – Думаю, что мотор все-таки заведется. Люди ведь у нас золотые!

На палубе валялись окурки и рыбья чешуя, скамеечка возле леера была поломана; все палубные надстройки были черны от мазута и солярки. Да, непригляден был катер «Волна», и Олег Олегович осторожно тронул фельетониста за рукав.

– Дорогой Евг., – сказал он. – Простите, но мне придется навести порядок на судне!

После этого Олег Олегович выпучил глаза, набрав в легкие побольше воздуху, по-базарному пронзительно закричал:

– Старшина Падеревский!

Прончатов закричал так громко, что отчасти заглушил пристанские звуки; горло у Олега Олеговича было такое луженое, что на соседней брандвахте всполошились белые курицы, но на собственном катере директорский вопль отклика не получил: старшина Падеревский как сидел на кнехте, так и остался на нем сидеть. Правда, через полминуты он поднял глаза и проговорил:

– Ну, чего старшина Падеревский! Может быть, я уже тридцать пять лет Падеревский…

– Ох, товарищ Падеревский, товарищ Падеревский, – печально ответил Прончатов, – что с вами происходит? Разве вы так отвечали мне, когда были старшиной злополучной «Единички»? Ох, ох, ох!

Сказав это, Олег Олегович опустил взгляд, понурился, как уставшая лошадь, и начал тяжело, но редко вздыхать. Он был такой жалкий, этот директор Прончатов, что Ян Падеревский поднялся с кнехта, сделай два шага к нему, но остановился, так как под ногами зашуршала рыбья чешуя.

– Авторитет, он и есть авторитет, – туманно пояснил Ян Падеревский. – Сегодня он есть, авторитет, а завтра его нету, авторитета… Вот и плащишко на вас дырявый!

Затем Падеревский отступил на два шага назад, поморщился брезгливо и махнул рукой с таким видом, точно ставил точку на прончатовской жизни.

– Заводиться, что ли, будем? – презрительно спросил он. – Может, заведется мотор-то…

Шаркая подошвами, вялый Падеревский сошел с палубы, двинулся потихонечку к машинному отделению, ворча себе под нос: «Катер называется… Переговорной трубы нет!» Когда старшина скрылся в машинном отделении, на палубе сделалось тихо-тихо, словно кто-то специально для этого момента выключил все пристанские звуки, и в этой гнетущей тишине услышалось, как вздохнул в очередной раз директор Прончатов, а в машинном отделении хриплый голос сказал: «Пусть сам заводится! У меня заводилка кончилась!»

– Пала дисциплина! – разведя руками, сказал Прончатов. – Придется провести собрание на тему «Дисциплина и выполнение пятилетки».

Евг. Кетской, фельетонист районной газеты, был строг, очень строг. Он то и дело нахмуривал несуществующие брови, пытался время от времени подобрать детские губы, руки он держал сложенными на груди. У него был такой вид, словно он запоминал каждое словечко, ухватывал на лету каждое движение, впитывал в себя картины быстротекущей жизни. Ив молчании Евг. Кетского чувствовалось напряжение мысли человека, собирающего факты для заметки «По следам наших выступлений».

– Гроза собирается, – мрачно сказал Прончатов. – А тут мотор не заводится…

Действительно, над белой тагарской церковью висели черные облака, внутри них клубилось ядро со зловещим малиновым оттенком, и вся эта кутерьма медленно приближалась к реке. На южной стороне Тагара уже шел дождь, издалека похожий на промозглый осенний туман.

– Придется спуститься в каюту, – сказал Олег Олегович. – Может быть, там отдохнем душой.