Вот какое вопиющее безобразие творилось в самом центре поселка Тагар, а что касается окраин – здесь тоже спокойствия не было. Во двор к Пименовым, например, вошел тихий, средних лет человек. Сняв с головы сиротскую кепчонку, слабым голосом попросил старика Пименова напоить водичкой. Скучающий дед очень обрадовался незнакомцу, пригласил его пройти в горницу и сесть на лучшее место, охотно разговорился.

– Вы из каких себя оказывать будете? – спрашивал культурный дед, значительно мигая левым глазом. – По обличью на колхозного трудящегося вы не оказываете. Не есть ли вы человек, который из городу?

– Так точно, из его, – отвечал незнакомец. – В городе, дед, теперь такая мода пошла, что многие варят брагу или гонят самогонку.

– Ну! – радостно сказал дед. – Я вас сразу проник.

Ежели человек сам грамотный, то и в другом грамотность понимать может…

Дед полез в подполье за брагой, нацедил ее полный ковш, а когда поднялся наверх, увидел, что городской гость ушел, да не один – увел с собой из сундука отрез голубой шерсти, который невестка старика ладила на вечерний костюм с белой отделкой. Так что ровно через час на дворе у Пименовых была большая суматоха; дед крякал и разводил руками, сын искал патронташ от ружья двенадцатого калибра, а невестка отчаянно кричала:

– Слепошарая кочерга! Поменьше бы свои газеты читал!

Самая же потрясающая новость из конца в конец обежала поселок ровно в два часа дня. Тот самый Жора, что шутил с продавщицей Верой, женился на приемщице маслозавода Любке Исаевой – бабе очень толстой. Произошло это дело так.

Съев сто граммов купленного в сельпо мармелада, Жора почувствовал тягу к молоку и по этой причине забрел на молокозавод, где Любка Исаева, шибко нагнувшись, доставала из колодезя-журавля воду. Платье у нее и так было короткое, а тут еще тужилась внаклонку. В общем, Жора сел на сосновую колоду, достал из кармана засаленные карты и угасающим голосом сказал:

– Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! Дай, золотко мое, погадаю. Всю правду расскажу, всю твою судьбу раскрою. Эх, жизнь ты моя цыганская, эх, залетные мои! Сижу я, красавица, а сам падаю! Пронзила ты мое сердце. Люби меня, как я тебя…

На Жорин лоб опускался черный кудрявый чуб, над губой у него колечками завивались усики, в ухе была серьга, а карты так и летали в тонких пальцах. Посмотрев на это, Любка Исаева голосисто засмеялась, опустив подол, подошла к Жоре и села рядом на колоду.

– Я ведь тебя, родимый, задавлю, ежели чего! – ласково сказала Любка Исаева. – Для меня ни один мужик в деревне не подходящий, как я сто тридцать килограмм тяну.

– Жениться хочу! – сиплым от волнения голосом ответил Жора и стал быстро раскидывать карты. – На сердце у тебя, красавица, трефовый король, в голове у тебя – бумага, чем сердце успокоится, сам сказать боюсь. Держи меня: падаю!!

Через час Жора сидел в Любкином доме, заткнув за воротник вышитое украинское полотенце, пил крепкий самогон и самодовольно поглядывал на печку, куда Любка загнала тетку, у которой проживала. Тетка с печки сверкала глазами и громко призывала на голову Жоры все напасти. Жора вежливо слушал ее, но время от времени говорил:

– Ты, бабка, лучше спой! Я, когда пьяный, песни люблю.

Любка и Жора поженились в третьем часу дня, а в шесть вечера брандвахта медленно и верно перепилась. Сначала амнистированные буйствовали внутри судна, потом стали понемножку выползать на борта, появилась украденная в поселке гитара, которую держал в руках тоненький паренек с одухотворенным лицом. Пощипывая струны, он томно глядел на раннюю луну и пел приятным голосом: «Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой…» Слушая его, амнистированные грустили, затем все дружно опять спустились в трюм, а через полчаса появились снова, абсолютно пьяные.