Усевшись на трухлявый пень, Олег Олегович замедленными движениями закурил, крепко затянувшись сладковатым дымом, нашел глазами дом на окраине. На фоне новых высоких домов этот дом казался совсем маленьким, был он черен от непогод и времени, но стоял еще крепко, В этом доме Олег Олегович родился; это он прибил на крыше шест со скворечником, это он когда-то перекрыл дом шифером.

Хитрость Прончатова не удилась: он думал, что увиденный с пригорка родной дом вернет его к реальности, надеялся, что вместе с домом возникнет привычное ощущение времени, хотя бы и прошлого. Однако дом на окраине поселка существовал сам по себе, а он, Прончатов, сам по себе.

Время тоже не двигалось, и продолжался в ушах шум сосняка.

Он тихонечко подошел к могиле Михаила Николаевича Иванова. Железная ограда, бетонный обелиск, красная звезда; живые цветы никли к холодному камню, росинки сверкали на бетоне. А вот человека не было. Прончатов никакими силами не мог заставить себя представить, что под плитой лежит человек, который наедине называл его Олежкой и любил шутливо щелкать Прончатова по носу желтыми от никотина пальцами, приговаривая: «А ну, не задирай нос!»

Прончатов подумал, что ему было бы легче, если бы он испытывал тоску, горе или безнадежность, но то чувство, которое заставляло его страдать, не имело названия, не было знакомым, так как нельзя ни ощущать, ни понимать пустоту. Он прислонился лбом к холодному металлу: спине и шее было зябко. Потом он закрыл глаза, лишившись способности видеть могилу, мгновенно представил покойного Михаила Николаевича – встал перед глазами, точно живой.

Где-то тоненько попискивала синица, с уханьем перелетел с дерева на дерево филин, на реке протяжно загудел буксирный пароход.

VI

Понедельник и вторник Олег Олегович провел на Ула-Юльском рейде, среду – на Коломенском, в четверг, за ночь проскочив двести километров Кети, утром шумно совещался со сплавщиками, вечером в заезжей шушукался с начальником участка стариком Яромой, а ночью встречал капитана Бориса Зиновьевича Валова. Прончатов почернел, похудел, довел до лихорадочного блеска глаза, опал щеками. Напряженный, словно с туго заведенной пружиной внутри, пышущий жаром плотбищ, просквоженный ветрами, истерзанный до крови комарами, пропахший дымом, Прончатов в пятницу утром вернулся в Тагар, бросив запыхавшуюся «Двоечку» у причала, пешком добрался до конторы, и ровно в девять часов его грязные кирзовые сапоги простучали по гулкому крыльцу.

Секундочку постояв на пороге, прислушавшись, Олег Олегович пошел по коридору – слева была черно-золотая табличка «Партком», справа серая – «Начальник производственного отдела», затем и справа и слева шли густо: «Главный механик», «Плановый отдел», «Бухгалтерия», «Комитет ВЛКСМ», «Отдел капстроительства» и, наконец, просто-напросто «Секретарь». Возле этой двери Прончатов остановился, дав затихнуть эху от собственных сапог, опять прислушался. Кузнечиками потрескивали арифмометры, кастаньетами щелкали счеты, по-тараканьи шуршали бумаги, доносилось телефонное говоренье.

Шумел-шумел конторский коридор, и только за дверью с табличкой «Партком» стояла начальственная тишина, так как парторг товарищ Вишняков говорить по телефону не любил, считал, что руководитель обязан непосредственно общаться с массами. Поэтому за его дверью было тихо, и Прончатов, послушав эту тишину, с грустной усмешкой подумал: «Черт возьми, парторг, а чужой человек!» Непривычно было ему, что при слове «парторг» возникло чувство раздражения. Он зло выругался и рванул дверь с табличкой просто «Секретарь».

– Олег Олегович, а мы уж не ждали! – радостно вскричала уютная, ласковая секретарша Людмила Яковлевна.