«Славно, славно!» – думал он.
Хорошо пахло конским потом, двуколка методично покачивалась, скрипела сбруя, и скоро на виду у дальнего Тагара к Олегу Олеговичу пришло такое ощущение, словно он мальчишкой возвращается откуда-то домой, – та же молодая сладость была в молодом теле, то же ожидание счастья, когда предполагается, что весь мир будет принадлежать тебе: то ли девчонка ждала его возле школы, то ли расцвела за ночь черемуха в палисаднике, то ли свалил в драке троих.
Еще раз посмотрев вокруг себя, Прончатов почувствовал, что он непроходимо, мучительно здоров и молод и что он частица этого ясного утра. Он видел туманную реку – ощущал меж собою и ею сродство; вдыхал запах конского пота – казалось, что это было всегда, есть и будет продолжаться вечно; находил щекой ветер – мерещилось, что ветер пронизывает насквозь; слушал утреннее ликование птичьих голосов – казалось, что собственное горло раздувается от щебета. Мир был переполнен Прончатовым, а Прончатов – миром, и все это требовало выхода, не вмещалось в двуколку; ему было тесно от горячего бока Гошки Чаусова; радость бытия рвалась во все стороны, как снаряд, но ему отчего-то казалось, что только стоит сделать резкое движение, как здоровье и молодость могут выплеснуться из груди. Тогда он медленно-медленно поднял руку, тихонечко коснулся колена Гошки Чаусова.
– Погодь, Георгий! – сказал он мягко. – Притормози!
Пораженный переменой в Прончатове, Чаусов осторожно придержал идущего шагом жеребца, тоже охваченный непонятно отчего боязнью резких движений и громких звуков, шепнул себе под нос: «Стою, Олег Олегович!» Прончатов спустился на землю, подошвой сапога ощутив ее теплую утреннюю дрожь, тихо пошел к реке, неся себя как бы отдельно от самого себя. Мимо молодых синих елок он спустился к песчаному пляжу, остановившись, увидел, что слева белела тагарская церковь, река возле поселка изящно поворачивала в сторону, открывая его из конца в конец, – весь на виду был Тагар, и Прончатов тоже был на виду у Тагара, Олег Олегович раздевался медленно-медленно, сладостно крутил головой, ловя глазами пологие солнечные лучи. Потом он прислушивающимися шагами приблизился к воде, остановился, притих, словно хотел проверить, не прошла ли радость. Нет, не проходила! Улыбнувшись солнцу, он головой бросился в воду. В прозрачной глубине ходили веселые мальки, песок на речном дне залегал бархатными складками, тайное сияние излучала глубина. Прончатов почти минуту двигался под водой, потом бесшумно вынырнул на поверхность и поплыл поперек реки.
На середине реки Прончатов развернулся, нырнул, опять минуту пробыл под водой; дальше он поплыл на боку, наслаждаясь движениями, прохладной водой, ярким солнцем. Сквозь мокрые ресницы берег и Тагар расплывались радужными кругами, сделавшись такими, какими они были в юности. Так он доплыл до берега, по-прежнему медленно, осторожно вышел из воды, пронизанный солнцем, нагнулся к одежде, но тут же выпрямился: ему показалось, что на него смотрят посторонние глаза.
Справа от Прончатова, на взлобке берега, где начинались тальники, стояла Евгения Михайловна и, сощурившись от солнца, исподлобья смотрела на Олега Олеговича. В левой руке она держала плетеную пляжную сумочку, а правой короткими движениями, неторопливо убирала волосы, которые то и дело падали ей на глаза.
Усмехнувшись, Прончатов на глазах у женщины быстро оделся; с распахнутой на груди рубахой, с мокрыми волосами, с которых на лицо стекала вода, крупными шагами пошел к Евгении Михайловне. Когда до нее оставалось метров пять, Олег Олегович остановился, снова усмехнувшись, спросил:
– Это у нас свидание?
– Да, и, если верить сплетням, не первое! – в тон ему ответила она.
Боже, как любил ее Прончатов! Каждую складку на ее платье, каждую царапину на босых ногах, каждый миллиметр покатого, текучего тела; он любил ее пеструю сумочку, волосы, небрежно завязанные на макушке, незагорелую полоску на лбу, пальцы ног, открытые босоножками!
– Чаусов, поезжай домой! – крикнул Прончатов. |