Он подобрал цепочку, болтающуюся на его ошейнике, и куда-то ее сунул. Кажется, он ее проглотил. Только тут Прекрасная Женщина прямо взглянула на него.

– Где Фрэнк? – спросила она. – Кто вы такой? Я вас не знаю. Вы лучше уйдите. А хотите – останьтесь. Я пошла бы с вами в ад, если бы могла, и если это вам помогло бы, но вы не можете вложить ад в мое сердце.

– Ты меня не любишь, – тонким голосом проговорил Актер. Его почти не было видно.

– Я не могу любить ложь, – сказала она, – я не могу любить то, чего нет.

Он не ответил. Исчез. Она стояла одна, и только серенькая птичка прыгала у ее ног, приминая легкими лапками траву, которую я не мог бы согнуть.

Наконец, она двинулась в путь, а светлые духи поджидали ее и пели так:

Владыке нашему Господь

Дал полноту щедрот.

Владыке нашему Господь

Дал силу над врагом:

Плясать тот будет перед Ним

Послушнейшим рабом.

Подставкой прочною для ног

И преданным конем

Отныне станет бывший враг.

Исполнен ныне срок.

Владыке будет власть дана

Над силою враждебной.

Огнем в крови его она

Теперь кипит целебным.

Всех нас, Владыка, покори,

чтоб мы собою стали.

Тебя как утренней зари

Мы жаждали и ждали.

Владыку нашего Господь

Поставил на престоле.

Отныне всё – и дух, и плоть,

Его покорно воле.

– А всё же, – сказал я учителю, когда сверкающее шествие скрылось под сенью леса, – я и сейчас не во всем уверен. Неужели так и надо, чтобы его страдания, пусть и выдуманные, не тронули ее?

– Разве ты хотел, чтобы он мог и сейчас ее мучить? Он мучил ее много лет там, на земле.

– Нет, конечно, не хочу.

– Так что же?

– Я и сам не знаю... Иногда говорят, что гибель одной-единственной души обращает в ложь радость всех блаженных.

– Как видишь, это не так.

– А должно быть так.

– Звучит милосердно, но подумай сам, что за этим кроется.

– Что?

– Люди, не ведающие любви и замкнутые в самих себе, хотели бы, чтобы им дали шантажировать других. Чтобы пока они не соблаговолят стать счастливыми на их условиях, никто не знал бы радости. Чтобы последнее слово осталось за ними. Чтобы ад запрещал раю.

– Я совсем запутался.

– Сынок, сынок, третьего не дано! Есть два решения: день настанет, когда горетворцы не смогут больше препятствовать радости, или они всегда, вовек будут разрушать радость, от которой отказались. Я знаю, очень благородно говорить, что не примешь спасения, если хоть одна душа останется во тьме внешней. Но не забудь о подвохе, иначе собака на сене станет тираном мироздания.

– Значит – нет, сказать страшно! Значит, жалость может умереть?

– Не так всё просто. Действие, именуемое жалостью, пребудет вечно; страсть, именуемая жалостью, умрет. Страсть жалости, страдание жалости, боль, вынуждающая нас отступить, где не надо, и польстить, когда нужно сказать правду, жалость, погубившая много чистых женщин и честных чиновников – умрет. Она была орудием плохих против хороших, и оружие это сломается.

– А другая жалость, действие?

– Это оружие добрых. Она летит быстрее света с высот в низины, чтобы исцелить и обрадовать любой ценой. Она обращает тьму в свет, зло – в добро. Но она не может отдать добро в рабство злу. Всё, что можно исцелить, она исцелит, но не назовет алое желтым ради тех, кто болен желтухой, и не вырвет все цветы ради тех, кто не выносит роз.

– Вы говорите, что она летит в низины.