– И что же?

Хаким покачал головой, и взгляд его стал грустным, словно вспомнил он нечто весьма и весьма огорчительное.

– В этот недолгий срок, – хаким, кажется, обращался только к себе, – мы должны уместить и горе свое, и радости. Мы должны и полюбить, и разлюбить, должны очароваться и разочароваться. Многое предстоит пережить. Лоб наш покрывается сеткой морщин. Сердце бьется все глуше и глуше. Мозг устает от постоянных забот. Колени слабеют с годами и пропадает зрение… Я выхожу из дому, ступаю на землю и вдруг ловлю себя на том, что ступил на прекрасный глаз…

– Глаз? – спросил удивленный меджнун.

– На прекрасный, Хусейн, на великолепный глаз!

– Это как же понимать? – Хусейн сам налил себе вина и выпил залпом. Ему становилось все легче и легче.

– Понимать следует в прямом смысле. Я ступаю на прекрасный глаз. И ты ступаешь на прекрасный глаз. Все мы шагаем по прекрасным глазам.

Меджнун подивился этим словам, отставил чашу, перестал есть. Он вытер губы грубым платком, ухватился руками за собственные колени, словно пытался вскочить.

– Мы? С тобою? По глазам?.. По прекрасным глазам? – наконец вымолвил он.

– Да, по самым настоящим, самым прекрасным, которые и плакали, и смеялись. Это были сестры Эльпи, это были ее подруги, ее предки, ее родители. – Хаким наклонился и произнес доверительно: – Кто-нибудь когда-нибудь ступит и на ее глаза.

– На глаза чудесной Эльпи?! – вскричал меджнун.

– Да, – безжалостно произнес хаким.

– О аллах! – Хусейн вскинул руки, закрыл ими лицо и застыл. Так он просидел в полной неподвижности почти целую минуту.

Хакиму тоже тяжело. Но что поделаешь, такова жизнь. Не ему переделывать ее. Так создал ее тот, который над хрустальным небесным сводом сидит и все знает, все зрит и ничего не предпринимает для того, чтобы восстановить справедливость, чтобы не убивать прекрасные глаза, яркие, как звезды в небе.

– Вот видишь, – продолжал хаким, – как скверно мы живем, как жалок наш мир и вместе с ним все мы и как жесток созидатель всего сущего. – Ему хотелось внушить эту мысль молодому меджнуну: – Вот ты расстроен. Нерадостно и мне. Мы оба охвачены жалостью к глазам тех, кого уже нет, мы осознаем несправедливость, царящую в этом мире…

– Это ужасно, – вздохнул меджнун, отнимая руки от побледневшего лица.

– Это не то слово, – сказал хаким. – Несправедливо все от начала и до конца! Кто меня позвал сюда? Он! – Хаким указал пальцем наверх. – Кто гонит меня прочь? Он! Кто заставляет меня страдать сверх всякой меры? Он! А зачем?

Хаким повернулся всем корпусом к меджнуну. Он смотрел на него так, как смотрит великий индусский маг на очковую змею. Омару Хайяму хотелось, чтобы молодой человек сам ответил на этот вопрос – «зачем?». Хаким налил вина и почтительно поднес собеседнику чашу, Меджнун с благодарностью принял ее. Он не мог не принять с благодарностью, ибо слова хакима западали ему в самое сердце, хотя и не совсем понимал он, к чему тот клонит свою речь.

– Не знаю зачем, – чистосердечно признался меджнун и, к своему удивлению, услышал:

– И я не знаю зачем.

– В таком случае где же истина, где правда? – вопросил молодой человек.

Омар Хайям улыбнулся, поднес к губам чашу и сказал:

– Истина на дне.

И выпил.