— Голодный люд? — будто бы не веря, переспросил Язон. За пятьсот лет проклятия если кто из его людей и ел днем, то на утро все съеденные продукты возвращались на свои места в целости и сохранности. А теперь что? — И много их?

— Да почитай весь замок, — важно произнес поваренок, видя, что сеньор не собирается испускать молнии или отдавать его на расправу палачу. — Будет что передать мэтру Жерару?

Язон задумался на пару минут.

— Да, — сказал он, наконец, — передай мэтру Жерару, пусть открывают кухню в людской и готовят обед на всех. И отдельно пусть позаботятся о стариках и той… что родила. Ребенку ведь молоко нужно.

— Есть молоко, Ваша Светлость, — довольно хмыкнул камердинер, — коровы-то доиться начали! А вы чего стоите? Кыш отсюда! — шикнул он на поварят, и те, сбившись в стайку, будто вспугнутые воробьи, вылетели из комнаты.

— Как думаешь, может и мне прогуляться к радуге? — Язон вопросительно взглянул на верного слугу. — Чем черт не шутит.

— Приказать подать вам коня?

— И пару человек из стражи в сопровождение. Капитану стражи передай, пусть займут посты на стенах и опустят решетку, на всякий случай. Если в замке столько изменений за один день, неизвестно, что в лесу делается. У Конкордии хватит сил придумать новое испытание для нас.

С учтивым поклоном, старый камердинер и остальные слуги покинули герцогскую спальню.

Оставшись в одиночестве, Язон еще раз перечитал записку. Что-то в ней не давало ему покоя, какая-то крошечная деталь, постоянно вертевшаяся перед глазами, но ускользавшая от осмысления. Молодой герцог не мог долго ломать себе голову, его буквально обуяла жажда деятельности. Спрятав записку в ящик секретера, он решительно развернулся и вышел.

* * *

— Попала ты, Катя, так попала! — с бессильной злостью пробормотала я, когда поняла, что выбраться самостоятельно из этого стеклянного ящика не представляется возможным. — Как последняя дура!

Повернуться я не могла, а потому в скором времени почувствовала, как затекает спина и начинает болеть позвоночник. Все, что мне удалось, это упереться ладонями в прозрачную крышку гроба. Она была гладкой и холодной. Я нащупала круглые отверстия для воздуха, засунула туда пальцы и пошевелила ими. А что, пусть хоть они побывают на свободе! В голове толпились невеселые и тусклые мысли, я раздумывала о своей печальной участи и скором конце.

— Что-то сказка моя совсем не сказочная, — жаловалась я вслух сама себе. — Ни тебе прекрасного принца, ни любви до гроба, ни полцарства в придачу. Сначала на чудовище блохастое натолкнулась, потом палачу отдали, потом выкинули, как мусор, в лесу. Каждый день ревнивые дамы убить пытаются, а теперь вообще замуровали. И вместо принца чудище мохнатое, с репьями на заднице.

Я сокрушенно вздохнула. Монстрика было жалко, привыкла я к нему, да и вообще, из него бы вышел отличный домашний питомец — большой, теплый и очень пушистый (это если бы он дал себя отмыть и расчесать). И характер у него замечательный: дрессировке поддается, своих знает, чужих не пускает. Мне такой сторож на даче бы не помешал.

Расшалившееся воображение тут же подсунуло картинку: довольный монстрик, отмытый и вычесанный, в растянутых трениках и резиновых калошах, лежит в шезлонге, с газетой, и лениво порыкивает на соседей, которые, поминутно замирая и вздрагивая, крадутся вдоль забора. Я не сдержала истерический смешок.

А потом вспомнился герцог и я опять поскучнела. Его Светлость был слишком хорош, настоящий образец мужской красоты; все в нем казалось идеальным, без единого упрека, кроме характера.