Старик Карамзин очень точно выразил это общее чувство смиренной покорности перед стихийными силами языка:

«Слова входят в наш язык самовластно».

С тех пор крупнейшие наши языковеды постоянно указывали, что воля отдельных людей, к сожалению, бессильна сознательно управлять процессами формирования нашей речи.

Все так и представляли себе: будто мимо них протекает могучая речевая река, а они стоят на берегу и с бессильным негодованием следят, сколько всякой дребедени и дряни несут на себе ее волны.

— Незачем, — говорили они, — кипятиться и драться. До сих пор еще не было случая, чтобы попытка блюстителей чистоты языка исправить языковые ошибки сколько-нибудь значительной массы людей увенчалась хотя бы малейшим успехом.

Но можем ли мы согласиться с такой философией бездействия и непротивления злу?

Неужели мы, писатели, педагоги, лингвисты, можем только скорбеть, негодовать, ужасаться, наблюдая, как портится русский язык, но не смеем и думать о том, чтобы мощными усилиями воли подчинить его коллективному разуму?

Пусть философия бездействия имела свой смысл в былые эпохи, когда творческая воля людей так часто бывала бессильна в борьбе со стихиями — в том числе и со стихией языка. Но в эпоху завоевания космоса, в эпоху искусственных рек и морей неужели у нас нет ни малейшей возможности хоть отчасти воздействовать на стихию своего языка?

Всякому ясно, что эта власть у нас есть, и нужно удивляться лишь тому, что мы так мало пользуемся ею.

Ведь существуют же в нашей стране такие сверхмощные рычаги просвещения, как радио, кино, телевидение, идеально согласованные между собой во всех своих задачах и действиях.

Я уже не говорю о множестве газет и журналов — районных, областных, городских, — подчиненных единому идейному плану, вполне владеющих умами миллионов читателей.

Стоит только всему этому целенаправленному комплексу сил дружно, планомерно, решительно восстать против уродств нашей нынешней речи, громко заклеймить их всенародным позором — и можно не сомневаться, что многие из этих уродств если не исчезнут совсем, то, во всяком случае, навсегда потеряют свой массовый, эпидемический характер.

«В истории литературных языков, — напоминает ученый В. М. Жирмунский, — неоднократно отмечалась роль грамматиков-нормализаторов, сознательные усилия теоретиков языка, выступавших с определенной языковой политикой и боровшихся за ее осуществление. Борьба Тредьяковского и Ломоносова, шишковцев и карамзинистов в истории русского литературного языка и русской грамматики… и мн. др. свидетельствует о неоднократном влиянии создателей языковой политики на языковую практику».

Еще в 1925 году профессор Л. Якубинский писал:

«Едва ли следует сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, полагаясь на „естественный“ ход вещей. Необходимо руководить развертывающимся процессом, учитывая все его особенности… Задача государства в этом отношении — оказать реальную поддержку исследовательской работе лингвистов», и т. д.

Таково же было в 20-х годах мнение другого ученого — профессора Г. Винокура.

«В возможности сознательного активного отношения к языковой традиции, — писал он, — в возможности бытовой стилистики — в самом широком смысле этого термина, — а следовательно, и в возможности языковой политики пишущий эти строки не сомневается…

Языковая политика есть не что иное, как основанное на точном, научном понимании дела руководство социальными лингвистическими нуждами».

С тех пор прошло много лет. «Лингвистическая политика» государства раньше всего выразилась в том, что двухсотмиллионное его население в течение изумительно краткого времени научилось читать и писать.