Метнулся в ближайшую подворотню. Сперва сам не понял, зачем это сделал, но оказавшись во дворе, обрадовался, обнаружив: тумана здесь почему-то нет, ни следа, ни намека. Словно туман был рекой, а улица – руслом, изменить которое конечно возможно, но не сразу, не так быстро, как необходимо, чтобы настичь добычу, вкусную, но слишком шуструю, не повезло.

Подумал: «Зато мне повезло. А теперь, пожалуйста, давай просыпаться». Но и сам в глубине души понимал, что толку от этих призывов не будет. Невозможно проснуться тому, кто еще не уснул.

Сказал себе: только без паники, эй! Паника – последнее дело, во сне ли, наяву ли, в этом смысле разницы никакой. Призыв не бояться, ясное дело, из тех, что легко и всегда уместно озвучить, но совершенно невозможно исполнить, однако это не повод давать страху власть над собой. Действовать следует так, словно ни черта не боишься, когда-то ты это умел. В детстве, устав быть трусом, убегающим домой от любой наспех выдуманной опасности, нарочно учился притворяться, будто ничего на свете не страшно, закалял характер и вроде бы даже более-менее закалил, по крайней мере, потом не раз получалось выглядеть храбрым и вести себя, как должно, когда в глазах было темно от ужаса, и сердце, устав колотиться о ребра, замирало в тайной надежде, что замереть удалось навсегда, а со стороны, говорят, не было заметно, и поступки оставались разумными, и жесты твердыми, я был большой молодец. Ну и где теперь этот полезный навык? Соберись, успокойся, если уж так вышло, что сдуру испугался, можешь продолжать бояться сколько душе угодно, но очень прошу тебя: соберись и веди себя как разумное существо.

Очень вовремя с собой поговорил. Потому что буквально несколько секунд спустя, когда земля начала дрожать и вибрировать под ногами, не побежал черт знает куда, оглашая окрестности дикими воплями, а остался стоять где стоял, напомнив себе, что землетрясение – это далеко не всегда конец света. Тем более, что здесь, в Прибалтике, их вроде бы вообще не бывает. Нечему тут трястись, кроме твоих поджилок, бедняга. И еще табурета в баре, где ты, будем надеяться, все-таки мирно спишь вот прямо сейчас, оглушенный ранним подъемом, чересчур свежим воздухом, выпивкой и впечатлениями.

Дождавшись, пока земля угомонится, огляделся по сторонам – вроде бы, двор как двор, с цветами в палисаднике и даже полотенцами на веревках, натянутых, как струны и гудящих на теплом ночном ветру. И разноцветные фонари в мавританском стиле развешены у подъездов – как же это, оказывается, красиво в сочетании с простодушными двухметровыми мальвами, самодельными скамейками, наспех сколоченными из недолговечных светлых сосновых досок, и как почему-то пугают теплые пятна их света, разбросанные по земле, откуда, о господи, может быть ясно, что на них нельзя наступать, с чего я вообще это взял?

Долго еще стоял бы в недоумении, не решаясь сделать ни шагу в этом уютнейшем из дворов, но тут распахнулась дверь ближайшего подъезда и высокая статная женщина, не то блондинка, не то просто седая, с достоинством кутающаяся в банный халат, как в дорогие меха, гневно закричала:

– А ну, убирайся, незваная лишняя тень! Тварям вроде тебя нечего шастать возле человеческого жилья, ваше место в лесу на холмах за рекой.