Не знаю, какую угрозу они представляют для вас — хвала Эль-Ахрейре, мне не довелось сталкиваться ни с одним после того чудовищного случая, — но тогда мы все, оцепенев, беспомощно смотрели, как он убивает нашу подругу Миан. Пока горностай душил ее, крольчиха даже не издала ни звука. Не помню как, но нам все же удалось выбраться из того места. Бедняга Овсянник пришел после происшествия в ужасное горе; он плакал, не переставая, но упорно тащился за нами, на него жалко было смотреть. В конце концов, на следующий день, после На-фрита, мы решили, что пора возвращаться домой, в свою колонию.

Проще сказать, чем сделать. Кажется, мы долго бродили кругами. Так и не найдя дороги обратно, к вечеру мы окончательно заблудились и, потеряв надежду выбраться из тех гиблых мест, шли, куда глаза глядят. И вдруг я вышел к пологому склону и там, сквозь папоротники, увидел незнакомого кролика. Он был совсем рядом: по-видимому, занимался силфли — поисками еды, рыская в густой траве. За спиной у кролика я даже разглядел его нору — вообще-то там была не одна, а несколько нор, прорытых по другую сторону узкой долины, где остановилась наша компания.

Наконец-то я с облегчением вздохнул и порадовался встрече с собратом. Но в миг, когда я уже собирался заговорить с незнакомцем, что-то меня остановило. Я замедлил шаг, взглянув на него, и понял, что претило мне двигаться дальше.

Виной всему был ветер. Я стоял с подветренной стороны, и ветер дул мне в морду. Незнакомый кролик, ощипав молодые побеги, переступил через храку — испражнения. Я находился в двух прыжках от него, но не чувствовал никакого запаха! Он ничем не пахнул! Вообще ничем! Мы, спотыкаясь и наталкиваясь на ветки папоротника, попытались пробиться к кролику сквозь заросли, но он ни разу на нас не взглянул. Он даже не подал знака, что заметил сородичей! И тут я увидел нечто такое, что до сих пор наполняет мою душу леденящим ужасом. Я никогда не забуду это зрелище: мимо меня пролетела муха, большая сине-зеленая навозная муха. И она села ему прямо на глаз. Но кролик даже не моргнул и не попытался стряхнуть с себя назойливое насекомое. Он продолжал поглощать зеленые листья и стебли. А муха… муха исчезла… как сквозь землю провалилась. Мгновение спустя кролик сделал длинный прыжок — во всю длину его тела, — и там, где раньше находилась голова кролика, я увидел муху, сидевшую на траве.

Овсянник стоял рядом со мной, и я услышал, как он испустил сдавленный крик. И тут я понял, что стон его прозвучал в мертвой тиши: никаких других звуков в этой долине не было слышно. Стоял прекрасный вечер, дул легкий ветерок, но не хватало пения дрозда или шелеста листвы. Земля вокруг кроличьих нор была холодной и сухой: ни единой свежей метки или царапины. Я уже тогда понял, куда мы попали, хотя все мои чувства были обострены: и зрение, и обоняние. К горлу медленно подступала тошнота: я чуть не упал в обморок. Казалось, весь мир уходит у меня из-под ног, оставив меня одного в жутком, зловещем месте, где царила могильная тишина и отсутствовали запахи. Мы попали в Никуда. Я бросил взгляд на Стежка: он был похож на загнанного зверя, угодившего в капкан.

И тут мы увидели мальчика. Он полз на животе меж кустов, пробираясь не к нам, а к кролику, сидевшему в траве. Это был рослый мальчик — могу сказать, что такими когда-то были взрослые мужчины. Хотя я мало их видел в последние годы, могу твердо сказать, что род их изрядно измельчал. Мальчишка казался запущенным и диким, под стать тому месту, где находился. На ногах у него болтались стоптанные грубые башмаки не по размеру, одежда была рваной и грязной. У него были гнилые зубы и гигантские бородавки на одной щеке. На его глуповатой физиономии запечатлелась злобная ухмылка. И он тоже передвигался совершенно беззвучно и абсолютно ничем не пах!

В одной руке мальчишка держал двурогую палку с привязанной к ней петлей.