Сколько он себя помнил, мелькнула мысль, он всегда был человеком довольно-таки благонравным. Под благонравием имел в виду не школьные отметки за поведение и не туповатое добродушие, отличавшее некоторых товарищей по детским играм. Просто как-то не нравилось делать людям гадости. И если нечто все-таки делал, то не со зла, а либо от непонимания, «что в этом плохого», либо уж потому, что просто не видел другого выхода. И если кто-нибудь внятно объяснял, почему так делать нельзя, и указывал другой выход, он с радостью соглашался и больше так не делал. Однако беда в том, что объяснить такие вещи было довольно сложно. Потому что слушал, всему верил, но потом задавал один вопрос. Ну хорошо, так делать плохо. А как надо, чтобы сделать хорошо?

    Он сбегал по лестнице, хватался за перила, чтобы центробежная сила не размазала о стенки, но уже с восьмого этажа пошел медленнее, осторожнее. Здесь тоже было… минное поле. А мозг, который никогда не отдыхает… по крайней мере, у него, услужливо воскресил воспоминания детства. Видимо, по аналогии или для иллюстрации того, от чего сейчас бежал или из-за чего сейчас так зло стучит сердце.

    Да, в детстве он жил недалеко отсюда, в старом пятиэтажном кирпичном доме. Лифта, понятно, не было, да и какой лифт для пятиэтажного дома, это только в барских домах лифты, а его дом был простой, хотя и населен почему-то преимущественно интеллигенцией.

    На первом этаже жила добрая бабуся, которая - от доброты - прикармливала уличных кошек, благо их было много: рядом благоухала помойка, обычное место их сборищ. Чтобы кошечкам было уютно, бабуся ставила мисочку с провизией около своей двери и регулярно обновляла в ней корм. Кошки, разумеется, привадились, а подъезд приобрел неповторимый устойчивый аромат кошачьей мочи и фекалий. Ага, вот почему память воскресила то детское время… Запах на лестничной площадке был тот же, только усиленный многократно: из могучего желудка дебила излилось кошачьих фекалий в десятки раз больше, чем тогда гадили кошечки…

    Время от времени кто-нибудь пытался с кошечками разобраться, но стоило только какой-нибудь мурке взвизгнуть, как бабка - то ли дежурившая под дверью, то ли чуявшая сердцем такие вещи - вылетала и коршуном кидалась на того, кто поднял ногу на бабкину животину. С бабкой разобраться уже никто и не надеялся: позиция ее была известная и твердая, а иных методов воздействия на нее в пределах морали и закона позднесоциалистической эпохи просто не было. Время от времени, однако, кто-нибудь не выдерживал и, заляпавшись в кошачьем кале, шел к бабусе со скандалом.

    Скандалы эти были однообразны и неуспешны, а проходили примерно так.

    -  Млин, мамаша, - говорил очередной пострадавший, - ну я не знаю, вы хотя бы убирайте за своими кошками, они ж тут все, извините, загадили!

    -  Я те не мамаша, ты ко своей мамаше так обращайси, - поджимала губы бабуся. - И че это - я обязана тут убирать, что ли? Я тебе тута не поломойка, мне за это деньги не плотют, пусть кому надо, тот и убирает.

    -  Ну так же нельзя! - возмущался пострадавший. - Вы их на улице кормите, что ли!

    -  А на улице им невкусно есть, - охотно объясняла бабуся, - вот ты (бабка принципиально тыкала всем «молодым») небось жрешь дома, у телевизору, а не на улице, а у них ни дома нету, ни телевизору, они ж дикия, им бы погретьси…

    -  Да жизни нет от твоего зверья! - не выдерживал пострадавший.