Подружка осторожненько садится на стул. Юбка отползает под самый пах, открывая красивые ноги. У Алки всегда какие-то особенные колготки, блестящие, с переливчатым отливом. Ноги в них словно облиты медовым воском, их все время хочется гладить.

Ваня протягивает руку, ощущая под пальцами теплое шелковистое тело, стискивает круглую коленку, ведет руку дальше, в самое сладкое место, сейчас крепко зажатое тугими ляжками. Он знает: стоит чуть пошевелить пальцами, чуть надавить, и Алкины ноги сами собой разъедутся в стороны, и она начнет громко, горячо дышать.

Ване нравится, когда такое происходит. Нравится смотреть на приоткрывающийся пухлый рот, нравится слизывать с губ помаду, у которой вкус сладкой жвачки, нравится погружать пальцы под резинку колготок, а потом дальше, по мягкому животу в трусики…

Вот сейчас он сунет пальцы подальше — и Алка застонет..

— Ну, как ты тут? — спрашивает она. — Кормят нормально?

И Ваня вдруг осознает, что ничего нет. Ни его пальцев между ее ног, ни мягкого живота, ни привычных стонов. Все это он придумал, вообразил. Раньше делал это сто тысяч раз, а сейчас не может. Потому что — нечем! Его ловкой правой руки, которая на раз, даже в метро, когда вокруг миллион народу, могла трахнуть Алку, умело проникнув ей в трусы прямо через пояс юбки, этой руки больше нет. Вторая же, левая, всегда была только подспорьем. Ну там, за сосок щипнуть, Алкин рот зажать, чтоб на весь подъезд не орала, когда они этим, допустим, на чужой лестнице занимались.

Потому и «ванька-встанька» не шевелится. То вскакивал по одному только взгляду на Алку, а то мертвяк-мертвяком. А если он теперь вообще… никогда?

— Чего молчишь-то? — облизывает блестящие губы Алка. — Похудел, говорю, ты очень! Просто скелет ходячий! Вернее, лежачий.

— Все хорошо, — почти нормальным голосом проговаривает Ваня. — Скоро выпишут.

— Ага, размечтался! — ухмыляется подружка. — Кто тебя выпишет? Тебя отсюда сразу в тюрьму переведут.

— В тюрьму? — Ваня не понимает, о чем она говорит. — Зачем?

— Ты чё, совсем? — Алка крутит у стриженого виска длинным черным ногтем. — Ты же убийца! Про это уже все газеты написали и по телику говорят.

— Я? — Ваня пытается сообразить, о чем таком пытается втолковать ему девушка. — Я никого не убивал! Я даже ни разу не ударил. Я после всех прибежал, когда уже… Ну, девочка уже мертвая была, а ребята мужика… А потом Рим его трубой по башке…

— У тебя совсем память отшибло? — громко и весело спрашивает Алка и склоняется к самому Ваниному уху. — Короче, тебе надо все взять на себя.

— Что — все?

— Все. И девчонку, и мужика, он все равно скоро коньки двинет.

— Зачем? — только сейчас Ваня ощущает, что очень болен, потому что ничего не соображает и не может понять, что хочет от него Алка.

— Затем, — шипит в ухо подружка. — Ты — инвалид, у тебя руку отрезали, тебе много не дадут. А все будут говорить, что этот чурка первым на тебя напал, руку сломал, а ты уже в отместку полез драться.

— А остальные?

— А остальные, типа, на твой крик прибежали. Да уже поздно было. Про тебя уже все организации знают. Предок говорит, что власти реально боятся, как это… — девушка чешет короткий ежик, — националистических погромов. Типа, наши пойдут за тебя чуркам мстить, а чурки за своих наших убивать станут. Представляешь, чё начнется! Прикольно!

Ваня смотрит на Алкино красивое и возбужденное лицо.