Сергей Алексеев. Скорбящая вдова
1.
От духоты июльской и дыма смрадного, который по ночам затягивал Москву до куполов церковных, и, поднимаясь к небу, туманил звезды, Скорбящая страдала: ни век сомкнуть, ни придремать с открытыми очами. Все окна в тереме, а вкупе с ними двери давно уж запечатали, как в стужу, и без нужды не отворяли. Однако запах гари сочился отовсюду – чрез стены, потолки или вовсе из подвалов, и вместе с жаром заполнял весь дом. Чудилось, сей дым не от болот горящих, и зной не от земли, днесь раскаленной солнцем – все от пожара, и стольный град в огне. Служанки простыни мочили и вешали в палатах, переодевали в мокрые сорочки и прыскали водой. У ног и в изголовье стояли девки с полотнами в руках, махали, поднимали ветер – все напрасно! – Зевайте же, зевайте! – боярыня просила. – Авось и сон придет. Натужно иль с охотой зевали девки. Рты разевали токмо или с подвывом, сладко, до хруста челюстей, и потягивались, с ленцой и томностью. Бывало, и дремали стоя, роняли опахала, но сон ее не брал. Напротив, становилось жарче, и от пота сорочка липла к телу. Не радость и покой она вкушала, не благостную тишь опочивальни – суть омерзение! Тогда Скорбящая гнала всех прочь, вставала с ложа и молилась пред образами, при одной лампадке, поскольку жар свечей казался нестерпимым. И так в молитвах и поклонах зарю встречала, глаз не сомкнув ни на мгновенье, однако при сем испытывала бодрость и силу вдохновенья весь Божий день. Но с сумерками и наступленьем ночи все повторялось вновь. Однажды за полночь, когда сквозь смрад пробился шум и шелест, и ветер заиграл дубравой по Басманной, почудилось – студеный он, как будто бы зимой! То ль свет смутил неверный, то ль синий хладный дым… В тот миг окошко распахнула, подставилась, раскинув руки… И ощутила зной. – Помилуй, Пресвятая! – воскликнула с надеждой. – Душа изнемогла, нет боле мочи… – Сними одежды, – ей голос был. – И почивать ложись. Смущаясь и с собою споря, Скорбящая стянула плат с волос, шнурочки распустила и обнажила плечи, веригами обложенные. Чуть уж сорочку не сняла, ан спохватилась и прикрыла грудь. – Возможно ль без одежды? Стыд какой… – Возможно, преблагая. – Да я же в скорби! Грех… – Не плоть томится от жары и смрада – душа терзается. Ее и обнажи, избавь от рубища, ложись и спи. Я храню тебя. – Но кто же ты? – Я ангел твой. Ужели не признала? Да вот он я, позри. Горячий ветерок тихонько вплыл в окошко и засветился вдруг, как нимб иль полумесяц. Прохладой опахнуло, духом весенних трав, и вместе с ними утраченный покой пришел в опочивальню. И не колеблясь, боярыня спустила вниз сорочку, оставила ее, как выползок змеиный, и шагнула к ложу. – И вериги сбрось, – снова голос. – Вон как истерла тело… – Нельзя мне без вериг, – промолвила она, ощупавши рукою суровые узлы. – Телесный жар, томленье, грезы… – Поелику душа живая. Ужели хочешь, чтоб на ней рубцы и язвы были, что на плоти? – Нет, не хочу… Да и боюсь сего! – Сними и брось. – Но как одолею искус? Чем потушу огонь, палящий вдовью душу? И существо?.. – Владыка мой! – печалуясь, взмолился ангел. – Ратуя за Тебя и святости ища, сия жена становится безбожна. Твой промысел, огонь животворящий ей чудится греховным! Так вразуми ее, дай знак. Не то с водою грязной и чадо выплеснет… В тот миг крепчайшие узлы распались, и сеть из вервей конских осыпалась к ногам. |
