- Почему, - говорит, - такое?

- Почки у тебя гнилые, мясного тебе нельзя. Супу не хочешь, - моркови сырой погрызи, очень от почек это помогает.

Встал солдат из-за стола, - будто на сонной картинке пирожок лизнул. В плевательную миску плюнул. "Покорнейше благодарим!" Поманил Илью глазом. Стоит, гад, чурбан-чурбаном, с барыниной шеи муху сдувает. Сам, небось, все потроха-крылышки потом один стрескает. Пошел горький помещик с пустой ложкой на кухню. Котлы кипят, поросенок на сковороде скворчит, к бал-параду румянится.

Фельдфебель, кот лысый, расстегнувши пояс, у окна сидит, студень с хреном хряпает, желвак на скуле так и ходит. Посматривает Кучерявый издали на фельдфебеля с опаской, переминается, а сам спряпуху в сени манит:

"Выдь-ка, мать, разговор будет". Вышла она к нему, ничего. Женщина пожилая, почему и не выйти.

- Ужели, - говорит солдат, - для ради своего барина и студня не найдется? Оголодал, мочи моей нет, - кишка кишку грызет.

Не на такую, однако, наскочил.

- И не просите, ваше здоровье! Барыня меня пополам перервет, потому почки у вас заблуждающие.

Послал он стряпуху, куда по армейскому расписанию полагается, с тем и ушел. Фельдфебельскую казенную горбушку на кадке нашел, сгрыз до крошки. А за окном солдаты, ротные дружки, в ригу гуськом спешат, котелки с щами несут, лавровый дух до самого сердца достигает, мясные порции на палочках несут. Променял быка на комариную ляжку!

Вертается он мимо барыниной спальни. Слышит, спружины под барыней ходят, кряхтит барыня, гуска ее распирает. Поиграть, что ли? Остановился, в дверь мизинным пальцем деликатно брякнул.

- Дозвольте взойти? В акульку перекинуться, либо орешков погрызть? Оченно тошно одному до дому слоны слонять. А вы, между прочим, из себя кисель с молоком, хоть серебряной ложкой хлебай. Душенька форменная!

- Пошел, - говорит, - прочь, моль дождевая! Чтоб я таких слов солдатских больше не слышала!

К дочке в стенку изумрудным кольцом тюкнула и опять слова свои по-французски: "жирафле-монпансье..." Хрен их знает, что они обозначают.

Стащил Кучерявый с коридорного ларя лакейскую гармонь. Обрадовался ей, словно ротному котлу. Пошел к себе в кабинет, на отомане умостился, ноги воздел и только было грянул любимую полковниковую:

Дело было за Дунаем

В семьдесят шастом году,

ан, летят со всех ног Илья-холуй да стряпуха Фекла, руками машут, гармонь из рук выворачивают.

- Барыня взбеленимшись, у них только послеобеденный сон в храп развернулся, а вы ее таким простонародным струментом сбудили. Приказано сей же час прекратить!

Загнул солдат некоторое солдатские присловье, Феклу так к стене и шатнуло. Однако, подчинился. Видит - барыня в доме в полных генеральских чинах, а помещик вроде сверхштатного обозного козла, ротной собачке племянник.

Задержал он в дверях Илью, спрашивает:

- Что ж это, друг, барыня у вас такая норовистая? До себя не допущает, никакой веселости ходу не дает. В чем причина?

Лакей форменно удивляется:

- Рази ж вам неизвестно, что имение на ихнее, барынино, имя записано. Характер у вас по этой причине подчиненный. Туфельки на бесшумной подошве надеть извольте-с. Барыня серчает, почему скрип.

- Дал бы я твоей барыне леща промеж лопаток... Давай туфлю-то, рабья душа!

Скидывает он с тихим шумом штиблетки на самаркандский ковер. Нагнулся, слышит от Ильи умильный дух - перегаром несет.

- Что ж, Илья, этак не годится! Я ведь тоже вроде человек. Тащи сюда сладкой водочки, да огурцов котелок. Ухнем в тишине, тетку твою за правую ногу!

- Никак нет, сударь! Барыня меня должности решит. Я потаенно, извините, вкушаю. А вам они нипочем не дозволяют. Капли свои почечные извольте принять.

Схватил солдат Илью за бело-коленкоровые грудки, потряс и в коридор высадил. Пал на отоман, бородку в горстку сгреб и до самой вечерней зари, как бугай, пластом пролежал.