Все перетрухнули, решив, что юноша непременно исполнит угрозу. И больше всех испугался Ванин папа — у него прыгала челюсть, он ею громко клацал, как, должно быть, клацают всякие секретные механизмы. Папа попытался что-то сказать сыну. Потом его взгляд наткнулся на меня. И я его пожалел; хотя то, что сделал, не входило в мои прямые служебные обязанности.

Я вышиб дверь. Ванечка сидел на полу и засовывал в рот пистолетный ствол — ствол с трудом помещался во рту. Ваня, упрямый мальчик, впихивал его поглубже. Чтобы не промахнуться? Но когда ты много выпил, лучшем стреляться в висок. Ванечка, этого не знал — пищевой фонтан выбил ствол из рта. Ваня, захлебываясь от блевотины и слез, орал на меня, и пистолет прыгал в его истерической руке.

Я сделал шаг к нему. Но он молодец: успевает нажать на курок. Мне удается лишь спасти свою жизнь — пуля, гремя, не больно тыкается в бок. Эх, мальчик! Нельзя так поступать. Нехорошо, можно убить человека. Если ты, разумеется, считаешь меня человеком.

Потом успеваю поднять оружие из блевотины. Успеваю выбраться на веранду. И опустить пистолет в металлическую бочку с дождевой водой. Когда проходят дожди, то вода из этой бочки, знаю, переливается через край, край земли… край родной…

Моему товарищу Глебову повезло куда меньше, чем мне. Была большая охота, и Глебов стоял в охранении: охранял родной край. Шальной медвежий дуплет размозжил ему голову так, что хоронили его в закрытом цинковом гробу. Мать царапала цинк и кричала:

— Убийцы!

Я стоял рядом. Почему я стоял рядом? Наверное, руководство боялось, что мать разорвет руками цинковое покрытие гроба. И что тогда?.. А оркестр бухал громко и торжественно. И казалось, что хоронят полководца. Но хоронили моего друга, которому повезло, куда меньше, чем мне. Потому, что он решил: наступили такие времена, когда можно повлиять на ход современной истории. Увы, мой друг поторопился, и с ним случилось то, что случилось. Жаль. И об этом все — пока.

После больницы меня встретили в родном Управлении как героя; пожали руку и вручили путевку. И я отправился на море долечивать свое легкое.

В море было много воды, и оно было шумным — волны пенились в камнях. Я лежал днями на берегу — берег был песчаный; песок был горячий, солнце пылало в зените, и хотелось под ним жить и жить, жить и жить.

Жить?… Зачем?

… Шел третий день отдыха, начиналась скука — санаторий был для умирающих: не заводить же шашни с полудохлыми дамами света, барражирующими вдоль побережья под дурные вскрики чаек.

Но мне повезло: пуля попала в мое прочное легкое и мне практически ничего не сделалось. Глебову, надо признать, повезло куда меньше, чем мне. Хотя, когда тебя заваливают дуплетом, как медведя, то, наверное, не успеваешь толком понять, что же в мире плохого происходит? Ты стоишь в счастливом утреннем лесу и думать не думаешь, что через секунду твои боеспособные мозги брызнут на росистый кустарник. Ты, вероятно, думаешь совсем о другом. О чем? О том, что ты счастлив стоять в лесу и наблюдать его утреннюю напряженную жизнь? О чем же думал мой товарищ? Боюсь, что об этом уже никто не узнает, кроме меня. Я знал, о чем думал мой боевой друг…

Мне повезло: в обед за мой столик подсадили супружескую пару. Мы познакомились. Он — пресс-атташе в отставке: точнее, по службе, он был дипломатом, а по душевному призванию имел отношение к тайным поставкам оружия made in USSR на Азиатском континенте. И эта причина, надо признать, тоже заставила мое командование направить меня на отдых, чтобы, так сказать, совместить приятное с полезным.

Жена пресс-атташе была сухопара, высокопарна и недурна собой, она обожала своего мужа и называла его Котик. Именно — мой Котик. Константин Семенович Котов верно ей служил, хотя на его лбу без труда замечались чудовищных размеров рога — они мешали жить.