— Одна девочка ваша сегодня в изоляторе была, до дому нас довела. Черненькая такая, Аля. Заходить обещала.

Ирка так и села. Алька — в изоляторе? Чего ей там? Никому не сказала, тайком пошла. И тут Ирка вспомнила, как утром та отпрашивалась у нее. Вот, значит, какое дело у девочки. И поди разберись: вроде она с Васькой путается, и не только с Васькой. Еще пол-оркестра ее своим вниманием не обошли, она и не особо ломается. На что ей следственный-то изолятор да бабка с малышом? Поговорить бы с ней по душам, но разве она захочет? Смерит насмешливым взглядом с головы до ног и ускользнет. Ну и ладно, сама себе хозяйка, не маленькая. А у нее, у Ирки, теперь своя история начинается, не до Альки.

17

Срок, определенный Зинаидой Ильиничной, для того чтобы старушка Кретова немного пришла в себя, кончился, и Алька решилась ей позвонить. С первых же секунд разговора стало ясно, что Вертухова волновалась за сестру Павла Тимофеевича не напрасно. Голос у Кретовой дребезжал, она плохо понимала, что ей говорят, по нескольку раз переспрашивая у Альки каждую ее фразу. С трудом удалось объяснить Кретовой, чего от нее хотят, и договориться о визите на завтра.

Горгадзе свирепствовал день ото дня все больше, назначая групповые струнные репетиции каждый день, так что отпроситься не было никакой возможности. Единственное, что получилось, — это уговорить Сухаревскую половину репетиций перенести на утро, до начала общеоркестровых занятий. Ирка последние дни ходила какая-то непривычно подобревшая, улыбалась часто и без причины и легко пошла девчонкам навстречу. Таким образом, у Альки и Ленки освободился хотя бы вечер, иначе попасть к Кретовой становилось проблемой — пожилая женщина рано ложилась спать.

Жила Софья Тимофеевна недалеко от брата, на «Войковской», в старом кирпичном доме еще сталинской постройки. Она долго не открывала на звонок, и Алька начала уже было нервничать, решив, что старуха позабыла о встрече с «журналистками» и ушла прогуляться на сон грядущий. Но тут щелкнул замок, и дверь слегка отворилась, оставаясь на цепочке. В щелку выглянуло старческое лицо в больших круглых очках, и глуховатый голос спросил:

— Вы к кому?

— Мы к вам, Софья Тимофеевна, — терпеливо начала объяснять Алька. — Помните, мы звонили вам вчера. Нас прислала к вам Зинаида Ильинична Вертухова, мы пишем статью о Павле Тимофеевиче и хотели бы побеседовать с вами.

Старушка Кретова мелко покивала головой, сняла цепочку и впустила девушек в квартиру.

— Я помню, помню, — дребезжала она, ожидая, пока гостьи разденутся. — Но мало ли кого может принести на ночь глядя. Я и опасаюсь.

В отличие от Зинаиды Ильиничны, Кретова провела девушек в просторную комнату. В углу стоял массивный салонный рояль, заваленный нотами и книгами, а со всех стен на Альку и Ленку глядели многочисленные фотографии Павла Тимофеевича. На некоторых из них он был совсем молодой, в окружении каких-то юношей и девушек, на других — постарше, с хорошо узнаваемой седой роскошной гривой волос, артистично зачесанных назад. Прямо напротив двери висел большой портрет в траурной рамке — на нем Кретов был точно живой, таким, каким привыкли видеть его в последнее время оркестранты: глаза в складках морщин, голова слегка опущена, во всем облике усталость и какая-то надломленность. Были на стенах и другие фотографии — самой Софьи Тимофеевны, ее учеников. Сестра Кретова, пианистка и видный фортепьянный педагог, вырастила не одно поколение музыкантов. Но, по словам Вертуховой, главным в жизни Кретовой был брат. Она кропотливо вела архив его выступлений, собирала афиши, программки, фотографии, газетные статьи, записи концертов — словом, делала все то, что делают многие жены, матери или сестры именитых людей.