Господи, как я допустила, что она так умерла? Мне ведь было четырнадцать. Достаточно взрослая, чтобы помочь ей, любить ее, вернуть ее к жизни.

Пусть себе слова тают. Это особый талант: позволить словам растаять. Пусть великий звук расскажет всю историю.

– Отдай скрипку! – вскричал Стефан. – Иначе, предупреждаю, я заберу тебя с собой.

Я остановилась в изумлении.

– Что ты сказал?

Он молчал.

Я начала напевать, по-прежнему легко удерживая скрипку между плечом и подбородком.

– Куда? – мечтательно спросила я. – Куда ты меня заберешь?

Я не стала дожидаться ответа.

Я заиграла тихую песню, не нуждавшуюся ни в каких сознательных стимулах, – просто сладостные короткие ноты, следовавшие одна за другой с легкостью, словно поцелуи, когда мы приникаем губами к ручкам, щечкам, горлышку младенца Я словно держала маленькую Фей на руках и целовала ее, целовала, целовала… Боже мой, мама, смотри: Фей проскользнула сквозь рейки своего манежа! Она снова у меня на руках. Но ведь это Лили! Или Катринка, сидевшая в темном доме одна с маленькой Фей, когда я вернулась из школы. Рвота на полу.

Что с нами стало?

Куда девалась Фей?

– Мне кажется… Наверное, тебе следует начать наводить справки, – сказал когда-то Карл. – Уже два года, как твоя сестра исчезла. Думаю… Боюсь, она не вернется.

– Вернется.

Вернется! Вернется! Вернется!!!

Именно эти слова произнес врач, когда Лили неподвижно застыла под кислородной маской:

– Она не вернется.

Пусть об этом кричит музыка, пусть она откроет путь безысходному горю, придав ему новую форму.

Я открыла глаза, продолжая играть и глядя вокруг – на все, что было в этом странном сияющем и чудесном мире. Я не называла вещи, которые видела, а просто рассматривала их очертания в свете, струившемся из окон. Трюмо из моей жизни с Карлом, а на нем портрет Льва и его красивого сына, высокого старшего мальчика со светлой шевелюрой, как у Льва и Челси, того самого, которого назвали Кристофером.

На меня набросился Стефан.

Он схватил скрипку, но я держала ее крепко.

– Она сейчас сломается! – сказала я и рывком высвободила инструмент. Твердая, легкая, ощутимая вещь, полная жизни, словно оболочка сверчка, прежде чем она от него отделится. Скрипку можно было раздавить быстрее, чем стекло.

Я попятилась к окнам.

– Я сейчас ее разобью – и тогда кому будет хуже?

Он обезумел.

– Ты не знаешь, что такое призрак, – сказал он. – Ты не знаешь, что такое смерть. И ты что-то бормочешь о смерти, словно это колыбелька. А смерть – это вонь, ненависть и распад. Твой муж, Карл, превратился в прах. В прах! А твоя дочь? Ее тело разбухло от газов и…

– Нет, – возразила я. – Скрипка у меня, и я умею на ней играть.

Он пошел на меня, весь подобравшись, на какую-то секунду его лицо смягчилось от удивления. Темные гладкие брови вовсе не хмурились, а глаза с длинными темными ресницами неподвижно уставились мне в лицо.

– Предупреждаю, – сказал он глухим суровым голосом, хотя до сих пор его взгляд не был таким открытым и полным боли. – Ты завладела вещью, которая досталась тебе от мертвых. Ты завладела вещью, которая родом из моего царства, отнюдь не из твоего, и если сейчас ты ее не вернешь, то я заберу тебя с собой. Я заберу тебя в свой мир, в свои воспоминания, в свою боль – и тогда ты узнаешь, что такое страдания, ты, несчастная дуреха, ты, никчемная тварь, воровка, жадное мрачное, отчаявшееся существо; ты больно ранила тех, кого любила, ты позволила умереть Лили.