Молчание. Вдруг она порывисто встает и идет ко мне.

-- Николай Степаныч! -- говорит она, бледнея и сжимая на груди руки.-Николай Степаныч! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного бога скажите скорее, сию минуту: что мне делать? Говорите, что мне делать?

-- Что же я могу сказать? -- недоумеваю я.-- Ничего я не могу.

-- Говорите же, умоляю вас! -- продолжает она, задыхаясь и дрожа всем телом.-- Клянусь вам, что я не могу дольше так жить! Сил моих нет!

Она падает на стул и начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает руки, топочет ногами? шляпка ее свалилась с головы и болтается на резинке, прическа растрепалась.

-- Помогите мне! Помогите! -- умоляет она.-- Не могу я дольше!

Она достает из своей дорожной сумочки платок и вместе с ним вытаскивает несколько писем, которые с ее колен падают на пол. Я подбираю их с полу и на одном из них узнаю почерк Михаила Федоровича и нечаянно прочитываю кусочек какого-то слова "страсти...".

-- Ничего я не могу сказать тебе, Катя,-- говорю я.

-- Помогите! -- рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. -- Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?

-- По совести, Катя: не знаю...

Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.

-- Давай, Катя, завтракать,-- говорю я, натянуто улыбаясь. -- Будет плакать!

И тотчас же я прибавляю упавшим голосом:

-- Меня скоро не станет, Катя...

-- Хоть одно слово, хоть одно слово! -- плачет она, протягивая ко мне руки.-- Что мне делать?

-- Чудачка, право...-- бормочу я.-- Не понимаю! Такая умница и вдруг -на тебе! расплакалась...

Наступает молчание. Катя поправляет прическу, надевает шляпу, потом комкает письма и сует их в сумочку -- и все это молча и не спеша. Лицо, грудь и перчатки у нее мокры от слез, но выражение лица уже сухо, сурово... Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!

-- Давай, Катя, завтракать,-- говорю я.

-- Нет, благодарю,-- отвечает она холодно.

Еще одна минута проходит в молчании.

-- Не нравится мне Харьков,-- говорю я.-- Серо уж очень. Какой-то серый город.

-- Да, пожалуй... Некрасивый... Я ненадолго сюда... Мимоездом. Сегодня же уеду.

-- Куда?

-- В Крым... то есть на Кавказ.

-- Так. Надолго?

-- Не знаю.

Катя встает и, холодно улыбнувшись, не глядя на ценя, протягивает мне руку.

Мне хочется спросить: "Значит, на похоронах у меня не будешь?" Но она не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до дверей... Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется.

Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги... Прощай, мое сокровище!