Наш разговор сам собой прерывается.

— Дед, — рассудительно говорит ему Калугин. — Остынь! Ты это… вот что… символ веры знаешь?

Я внимательно всматриваюсь в «деда». Ежели такой, к примеру, в церковь войдет, то, конечно, первым делом стянет шапку и перекрестится со всемордовским усердием. Но «Символ Веры» он явно не знает. А сейчас «деду» позарез требуются собеседники. Он поднимается, качаясь, делает несколько нетвердых шагов и с пьяной ухмылкой обнимает за плечи Люсю.

— Де-ву-шка! — громко произносит он и сует к Люсе свою физиономию.

Люся вдруг резко встает и оказывается чуть ли не на голову выше пьяного. Она делает знак, чтобы мы не вмешивались.

— О! — нетрезво восторгается «дед». — Вот так… девушка!

— Девушка? — переспрашивает Люся и громко щелкает жвачкой. — Сейчас девушка, а через пять минут буду свидетельницей. А вы, гражданин, — Люся резко тыкает пьяного пальцем в грудную клетку, — будете потерпевшим! Понятно?!

Широкая ухмылка на лице мужика тускнеет и сменяется слегка испуганной гримасой. Показывая грязные ладони — типа я тут никого не трогаю, — он, молча, пятится к своему столику. Проводив его безучастным взглядом, Люся садится на место. Все смотрят на нее с уважением.

— Your wife is pretty tough, — испуганно шепчет мне на ухо один из эстонцев.

Мне не хочется поддерживать эту тему.

— Так что там было за оружие? — спрашиваю я Калугина.

— Оружие? — удивляется он.

— Ну да… которым ты угрожал соседу?

— А-а… Это — карандаш! Я вообще не понимаю, чего он так пересрался. Оружие филолога — это всегда только карандаш. — Калугин назидательно поднимает кверху указательный палец. — Кстати, тебе, жирмуноид, пора бы это уже усвоить.

Через час мы прощаемся и направляемся к выходу. На лестнице по-прежнему дежурит все тот же охранник-туловище. Он кивает нам головой:

— Заходите еще…

— Обязательно, — говорю, — зайдем.

Запахи воспоминаний

Всякий раз, когда я подношу к губам холодную бутылку пива или огромный запотевший бокал с золотистым напитком, резкий запах бродильни ударяет мне в ноздри. И в теплой глубине памяти его продолжением из ленивого марева проступают дома, сначала медленно, важно — важно не спугнуть оторопь резким словом или мыслью, а затем все быстрее, становясь явственными, будто многие месяцы, а то и годы, они ждали своего часа вырваться на свободу. Смутные постройки напрягаются, уплотняются каменной тяжестью, выпрямляются во весь рост. Словно старомодные флигельки к ним прилепляются крошечные короба пивных ларьков. И вот уже в сгустившемся аромате вычерчиваются линии морщин на узких лбах, строго параллельные, проведенные невидимыми граблями. Начинают топорщиться усы с желтым сигаретным отливом, наливаются багровым бликом толстые щеки раскатисто смеющихся женщин. Летнее солнце играет золотом в кружке и пеной переливается через край. Окурки, изжеванные полусъеденными зубами, летят мимо урн, как дельфины-дионисы, выпрыгивающие из моря и вновь в него ныряющие.

К кому-то детство возвращается благоуханной сиренью в тихом саду, дачным домом с мезонином, поварами, готовящими на летней кухне жирных голубей, старыми качелями, голубым крымским Артеком, круизом по Волге вместе с семьей, с мамой, папой и сестрой, непременно, чтоб в ситцевом платье, наконец, автобусной экскурсией по Золотому кольцу. А вот меня пивная река памяти уносит мыслями к теснящим друг друга зданиям возле станции метро и золотому кольцу пивных ларьков, последнему форпосту угасающей империи.