Непроглядной холодной тьмой на меня нахлынуло чувство одиночества, в горле встал ком. Я один. Эта мысль часто пробиралась ко мне в голову, диким вихрем взметая тоску, которую мне временами удавалось не замечать. Но до этого момента я не осознавал, как сильно заблуждался. Потому что настоящее одиночество безжалостно. Оно не знает полумер и не оставляет пространства для домыслов.

Затем я посмотрел вперед – и тьма расступилась.

Передо мной сидел отец.

Он выглядел гораздо моложе, чем когда я видел его в последний раз. Совсем как в моих детских воспоминаниях. Как тогда, когда все было проще. Легкая щетина и задумчивый взгляд – ровно такие, какими я их запомнил, когда мы играли втроем с мамой.

– Марк… – произнес он полушепотом.

Почему-то на глаза навернулись слезы, которые я не смог сдержать.

Я сорвался с места и крепко обнял его, уткнувшись лицом в его грудь. Помню, в детстве она казалась мне необъятной. Знакомый и родной запах – сигарет, пота и слегка выветрившегося одеколона.

– Наверное, я плохой отец… – он гладил меня по голове, как когда-то в детстве.

Хотелось кричать: «Ты не плохой отец! Это я плохой сын».

– Ты уже такой взрослый… – он смотрел на меня, улыбаясь. – Я горжусь тобой.

Я не заслуживаю этих слов. Я разочаровал тебя, подвел. Я хотел быть тем, кем бы ты мог гордиться. И не смог.

Но отец улыбался, глядя на меня и поглаживая по голове.

Я хотел показать, что, несмотря на свою слабость, я все равно чего-то стою. Показать тебе, что я могу отвечать за свою жизнь. Я знал, что ты это уважаешь в людях больше всего, и боялся, что во мне ты так этого и не рассмотришь. Я не смог сказать тебе об этом вслух.

Он лишь посмотрел мне прямо в глаза.

Почему он должен уйти так рано?

Я хотел побыть с ним дольше. Я хотел поговорить с ним. Я хотел рассказать все, о чем молчал многие годы. В конце концов, я хотел остаться с ним здесь.

Но внезапно поезд остановился. Отец крепко обнял меня – крепче, чем когда-либо раньше.

– Я люблю тебя, сынок, – я не слышал этих слов восемь лет.

– И я тебя, – выдавил я в ответ сквозь вновь подступающие слезы.

Он встал, в последний раз посмотрел на меня и вышел на станции.

Я смотрел ему в спину, понимая, что я больше никогда не смогу сказать ему этих слов; я больше никогда не смогу услышать от него этих слов.

Вместе с отцом ушел свет. Я снова остался один в кромешной темноте.

Поезд был пуст. Мы мчались так быстро, что за окном было невозможно рассмотреть ровным счетом ничего. Однако я и не пытался. На самом деле мне было все равно.

* * *

Свет мощной фары поезда разрезал темноту. Те немногие пассажиры, которые ехали в нем, по большей части не спали.

Со стороны поезд мог показаться довольно странным, ведь свет горел только в парочке задних вагонов, заметно отличавшихся от остальных, темных и старых. И к чему поддерживать маршрут, который почти не пользуется спросом?

В одном из таких темных вагонов, закрытых с обеих сторон, не было ни единого пассажира, кровати или разделителя – лишь голые серые стены, задернутые занавесками окна и холодный металлический пол.

Два цинковых гроба, расположенных прямо в середине помещения, дрожали и тряслись по мере того, как состав набирал скорость. Дождь издевательски громко бил по тонкой обшивке, создавая впечатление, что на крышу вагона приземляется не просто вода, а целый град из небольших камней, выстукивающих жутковатую мелодию.

Увы, даже этого было недостаточно, чтобы заглушить истошный, наполненный ужасом вой, который доносился из одного из гробов.