— Да… Вы… вы, несомненно, сделаете чрезвычайно счастливым какого-нибудь молодого селянина, похожего, черт возьми, на бычка… — обронил он ей сухо и немного насмешливо — даже с каким-то, о боже, почти упреком? — и зашагал прочь, не оглядываясь. А она осталась стоять столб столбом и просто смотрела в растерянности, как он уходит… Прошло несколько минут.

Она по-прежнему не могла поверить в то, что случилось: мужчина, которого она прежде и знать не знала и о котором и слыхом не слыхивала, вот так запросто взял и поцеловал ее! И еще сказал ей что-то обидное… Что она ему сделала? За что он ее упрекнул? Да, но она сама повела себя очень нескромно, бесстыдно, во что просто нельзя поверить! — она не оттолкнула его, не попыталась даже как-то ему воспротивиться! Она покорно стояла и позволила его губам прижиматься к ее рту, не испытывая при этом и капельки какого бы то ни было отвращения… Наоборот. Все это было как наваждение, этого не должно было случиться, и все-таки оно случилось!

Прикусив губу и поглубже нахлобучив на голову капюшон, словно бы хотела спрятать в него пылающее лицо и закрыться от того, что только что произошло между нею и совершенно незнакомым ей джентльменом, она уселась в двуколку. Солнце скрылось за горизонтом до следующего утра, лишив все предметы золотистого и теплого освещения и придав им черты серой невзрачной реальности, а высокая широкоплечая мужская фигура стала от нее удаляться, пока совсем не растворилась в начавших сгущаться сумерках.

Но она не хочет смотреть на него… она не должна смотреть ему вслед… она знает только одно — она поскорее должна уехать… должна вернуться домой и постараться объяснить себе, что же это все-таки было…

Толстый черно-белый пони медленно и с явной неохотой тронулся в путь. Ему очень не хотелось покидать эту лужайку, трава на ней была сочная и хрусткая — и что с того, что дорога его лежит домой, а там его ждут удобное стойло и охапка свежего сена? Пони слегка прибавил шагу и, протрусив приблизительно с четверть мили, свернул к каменным воротам. Подъездная аллея была короткая, и, вынырнув из-под тени старинных дубов, двуколка оказалась перед красивым краснокирпичным особняком елизаветинских времен с полагающейся ему деревянной брусчатой крышей, заостренными окнами и дубовой, обитой гвоздями дверью.

При появлении двуколки немедленно возник грум, который ожидал приезда хозяйки у входа в дом.

— Вы припозднились, мисс Орелия, — заметил он с дружеской фамильярностью старого слуги, заслужившего привилегию при подходящем случае поворчать на хозяев.

— Да, знаю, Эбби, — ответила ему Орелия, — но бедная Сара упокоилась навек лишь час назад…

— Так она умерла, мисс?

Орелия кивнула:

— Да, Эбби, и нам приходится лишь радоваться тому. Она ужасно страдала от болей последние несколько месяцев.

— Да, я наслышан был, мисс, и то-то она радовалась, что вы были рядышком.

— Да, мне кажется, я была ей нужна, — кратко отвечала Орелия, спускаясь из двуколки. Отворилась дверь, и показался еще один старик, лет хорошо за семьдесят.

— Вернулись, мисс Орелия? А я уже хотел посылать за вами Эбби.

— Что-нибудь с дядей Артуром? — быстро спросила она.

— У него сейчас врач, мисс, но надеяться, видимо, не на что.

— Сейчас поднимусь к нему.

Орелия расстегнула плащ, и дворецкий снял его с ее аккуратных скульптурных плеч.