Хитрая старуха смекнула, что иметь глаза и уши в доме сына будет совсем нелишним, но признаваться, что у неё не хватает влияния, не спешила. Аракчеева долго увиливала от ответа, но однажды (взвесив будущие выгоды) сказала:

– Ко двору ты можешь попасть лишь одним путем: если поедешь в Грузино и поклонишься в ноги Минкиной. Если эта дрянь за тебя словечко замолвит, мой сын ей не откажет. Я тебе лошадь дам, к вечеру на месте будешь. Письмо Алексею я напишу, а уж как ты с этой тварью договоришься – решай сама, тут я тебе не помощница.

Обрадованная Наталья облобызала тёткину руку и бросилась собираться. Спрятав на груди драгоценное письмо, она села наконец в тряскую кибитку и к вечеру того же дня добралась до Грузина.

Показушник Аракчеев начал военную реформу с собственного имения и объявил Грузино образцовым военным поселением. Увиденное здесь и впрямь поражало: ряды одинаковых, словно горошины, домов выстроились по линейке вокруг широкого плаца. Подстриженные под шары деревца казались близнецами. Эта военная деревня удивляла порядком, чистотой и… жуткой, почти могильной тишиной. Птицы не пели, собаки не лаяли, коровы не мычали, да и люди как будто вымерли.

«Что за чудо такое? – испугалась Сикорская. – Не зря тётка утверждала, будто её сынок сильно крут. Видать, все его так боятся, раз попрятались».

Кибитка прогромыхала по булыжной дороге и покатила через двор – прямиком к громадному дворцу с мраморным портиком о восьми колоннах. Напротив (через двор) стоял новый двухэтажный дом.

«Здесь Минкина и живёт. Пока графа в поместье нет, она всем тут заправляет», – вспомнила Наталья рассказ тётки.

Аракчеева много и с нескрываемой яростью говорила о «змее» и проклинала тот день, когда её несчастный сын купил у разорившегося соседа имение со всей дворней, среди которой оказались и кучер Минкин с молодой женой Настасьей. Тётка утверждала, что в «змее» текла цыганская кровь, поскольку Минкина оказалась чернява, смугла, а в постели до того горяча, что дворовые мужики, коих она перепробовала всех до единого, с ума сходили по этой деревенской Клеопатре. Аракчеев, слывший мужчиной с большими потребностями, конечно же, не пропустил знойную красотку и допустил её до своего ложа. Тут уж Настасья постаралась, ублажила барина, как в раю, только никто разомлевшего министра не предупредил, что его новая наложница умна и хитра, а когда тот это понял, жить без Настасьюшки уже не мог.

Сёстры Ветлицкие, все как одна, были некрасивы и свою грубую, топорную внешность передали детям. Глядя на портрет графа Аракчеева, Сикорская с сожалением убедилась в своём с ним семейном сходстве. Она-то прекрасно понимала, что пережил почти уродливый, по светским меркам, братец, когда красавица Настасья стала перед ним преклоняться. Хитрая крестьянка задела самое глубинное – оскорблённое самолюбие бедного некрасивого человека, пробивавшегося в жизни через такую грязь, что богатеньким красавцам и не снилась.

Тётка рассказывала, как по ночам Минкина ложилась спать на подстилке под дверью, охраняя покой и сон Аракчеева. Хитрая наложница ловила каждый его взгляд и, если видела хоть малейшее недовольство, заливалась слезами, а потом часами, стоя на коленях, вымаливала прощение. Но самым главным оказалось то, как она относилась к своему любовнику: с рабским почитанием. Она стелилась перед Аракчеевым так же, как тот перед своим венценосным хозяином.

«Бедный братец! Ползать на брюхе – занятие не слишком приятное, – часто думала Наталья, – а если перед тобой самим никто не ползает, то и совсем невыносимое. Этак затоскуешь, да и вообще с ума сойдёшь. Но когда такая вот Минкина трепещет перед властелином, присесть не смеет в его присутствии, спит под дверью – тут уж совсем другое дело. При таком раскладе уязвлённая душа поправится, вздохнет с облегчением: не только её сапогом в морду тычут, но и она в своём праве изгаляться».