А гневались на него и обходили наградами чаще, чем награждали. Он вызывал гнев многих сильных мира сего: графа Панина, князя Вяземского, Екатерины, Павла и Александра… Каждый из них мог бы обратить его в прах, в ничтожество, но всегда спасала судьба, сохраняла для нового, все более и более обширного поприща.

В такой благосклонности судьбы Гаврила Романович видел особый знак.

И вновь день за днем большие плотные листы синеватой бумаги заполнялись отчетами о служебных усилиях на пользу отечества…

Но сейчас в смятении Державин чувствовал, что им овладевают никогда прежде не посещавшие его сомнения.

Тот ли памятник воздвигает он себе своей «Запиской», что будет основанием его посмертной славы?

С тяжкой горечью он должен был признаться себе, что обо всех его служебных заслугах помнит только он сам, а для общества они пропали и растворились в деятельности тьмы российских губернаторов, сенаторов и министров. Помнились только неприятные анекдоты о печальных эпизодах, да и то в связи не с ним, а с другими их участниками: Екатериной, Павлом, нынешним царем Александром.

Пожалуй, самым злым был анекдот с Александром.

Когда царь сместил Державина с поста министра юстиции и назначил на его место проходимца и казнокрада князя Лопухина, Гаврила Романович, не стерпев несправедливости, поехал объясняться с царем.

— В чем моя вина? — спросил он Александра.

— Ты очень ревностно служишь, — ответил царь, смотря белесыми, светлыми глазами мимо Державина.

Оскорбительное пренебрежение царя было невыносимо. Кровь ударила в голову.

— А если так, то я иначе служить не могу. Прощайте. — Державин поклонился и, не ожидая ответного императорского кивка, повернулся и ушел.

Так закончилась его карьера, и все прежние заслуги были преданы забвению.

Стоило ли из–за этого всю жизнь лезть из кожи вон?

Он жаждал славы государственного мужа, а увенчала его славой Поэзия, для которой он урывал лишь часы досуга. Ах, боже! Как мало урывал он ей часов! Если бы можно было начать жизнь заново…

И этот мальчишка чтит его выше героев, выше Орлова, Румянцева и, страшно подумать, самого Суворова — за нее, за Поэзию.

Титло первого российского поэта и титло генералиссимуса. Что дает право на бессмертие?

И со светлой гордостью припомнились его же собственные стихи — подражание оде Горация, — которые он прикладывал и к себе:

А лицеист читал дальше. Он славил героев последней войны, победу над непобедимыми армиями Бонапарта.

Державин подался вперед и привстал, чтобы лучше слышать. Сама Поэзия говорила устами этого юноши.

С дерзостью, на которую даны права одним только настоящим поэтам, которую он сам ощущал в себе в лучшие, упоительнейшие минуты вдохновения, когда писал «Водопад», «Фелицу», этот юнец соединял слова в строки, которые заставляли в ответ на них трепетать сердца.

Державин всегда о смерти думал спокойно: «Ничто от роковых когтей, никакая тварь не убегает». Но что будет с российской поэзией, когда он умрет? Поэтов вокруг много, нет лишь первого, которым бы держалась гордость, слава и честь российской литературы, который в трудные для нее времена, — а для истинной поэзии все времена трудные, — не даст ей пасть до ничтожества, до одного лишь кропания подносных од и сочинения застольных песенок.

Кто он, его наследник? Гаврила Романович старался прозреть будущее, пристальным оком следил за молодыми.

В его столе валялся где–то листок, на котором он написал:

Написал и забросил. Хороши, сладкозвучны стихи Василия Андреевича. Милый он человек, а жидковат, чтобы надеть державинские доспехи.