Вдруг Анатолий опять громко рассмеялся.

– Ты чего? – спросил Сергей.

– Да я просто представил, что брат Виктор меня целоваться учит.

Сергей вспомнил старшего брата Анатолия, не по годам серьезного, с бородкой клинышком, с пенсне на носу, двадцати трех лет от роду, лезущего с поцелуями к младшему брату. Ему тоже стало смешно.

– Знаешь что, Анатоль?

– Что?

– Давай сегодня не будем оставаться на весь день. Вот и погода что-то портится.

– Где ты видишь, что она портится? В каком таком месте?

– Пойдем по домам.

– Ну давай хоть позавтракаем, что ли.

– Хорошо. Давай.

Весь остаток дня Сергей провел за роялем. Он разучивал прелюдию Шопена. Грустную, как все его прелюдии. Тетушек дома не было. У них были дела в университете и в технологическом институте, где вовсю шла подготовка к новому учебному году. В комнату, где он музицировал, несколько раз заглянула няня Параскева Федоровна.

– Сергей Георгиевич, может быть, все же отобедаете?

– Не хочется что-то, нянюшка.

– Ну глядите. Если надумаете, так сразу скажите. У меня все готово. Держу все горяченьким. Вы вот сегодня глаза книжкой не портите. Это хорошо, конечно. Да что же вы такую тоскливую музыку играть взялись? Душу прямо разрывает...

Сергей на слух, чтоб развеселить свою няню, подвижно и задорно стал наигрывать «Ах вы, сени, мои сени». Няня засияла от удовольствия. Он встал из-за рояля, подошел к няне и нежно поцеловал в щеку. Вспомнил давешний разговор с Анатолием о поцелуях. Заулыбался. Улыбнулась и Параскева Федоровна. – Может, все же отобедаете? – Истинная правда, нянюшка, не хочется. – Да что же это с вами? «Действительно, – думал Сергей, – что же это со мной?» Вдруг он, ничего не сказав няне в ответ на ее вопрос, отправился в комнату, которую тетушки приспособили под кабинет. Кабинет у них был один на двоих. Вернулся с тяжелым письменным прибором и с бумагой в руках. Водрузил прибор на рояль, макнул перо ручки в одну из чернильниц и стал что-то записывать, не обращая внимания на стоящую рядом няню. Та тихонько вышла, про себя подумав, что нужно сегодня вечером сказать Марии Александровне и Маргарите Ивановне, что с Сергеем Георгиевичем что-то неладное творится. Сергей между тем закончил писать. Зарок не писать больше стихов и песенок был нарушен. Он сел за рояль. Положив на вуаль поверх нот Шопена исписанный его рукой лист бумаги, он вполголоса запел, аккомпанируя себе:

Его няня, сама того не ведая, подсказала ему слова романса. Сегодня вечером он непременно его исполнит. Он без пения проиграл весь романс до конца. Сразу выучил на память. Изменил первоначальную тональность на более для него удобную. Сделал несколько небольших исправлений. На его взгляд, получилось очень даже недурно. Правда, одни глагольные рифмы, за которые начинающих стихотворцев почему-то ругают, но ему начихать на правила, он пишет для души. Вот и сейчас чуть легче на душе стало. Но все равно было и беспокойно и тоскливо одновременно. Погода за окном действительно после полудня испортилась. Еще утром они с Анатолем купались и загорали, а теперь небо было затянуто тучами и не дождик, а мелкая морось сыпалась с неба. «Август – уже не лето», – вспомнил он.

Сергей облачился в новый, двумя днями раньше сшитый юнкерский мундир с новенькими погонами, окантованными по краям золотым галуном, надел такие же новые офицерские, с длинным голенищем сапоги, перепоясался широким скрипучим ремнем и в таком виде вышел к тетушкам, пившим в столовой чай за самоваром.