Она отвернулась, еще сильнее кутаясь в свитер, словно надеясь спрятаться в нем от их взглядов.

– А почему одна сестра уехала, а вторая осталась? – Илюшин пристально смотрел на нее.

Татьяна вздохнула.

– Наде было семнадцать, Вере – девятнадцать… Надя была обычная, а Вера красавица. За ней ухаживали два парня; я имею в виду, ухаживали всерьез, с намерением жениться. Она дразнила их, провоцировала, в конце концов объявила каждому, что выходит замуж за его соперника. И один из них поджег избу. Вера спаслась… Но пожар был страшный… Вы представляете, что значит огонь в деревне, да еще и в мае? Мне было десять лет… Одно из самых жутких моих впечатлений за всю жизнь. Если честно, мне тяжело его обсуждать. Вы можете расспросить кого-нибудь другого. Здесь все об этом помнят.

Илюшин понял, что больше они от нее ничего не добьются, и подал знак Сергею: уходим.

– Спасибо, что нашли для нас время.

По ее губам скользнула насмешливая улыбка.

– Так странно слышать эти учтивые фразы… Я от них, оказывается, совсем отвыкла.

Илюшин сделал шаг к двери и вдруг замер. Взгляд его остановился на листе бумаги, упавшем со стола. Олени, выведенные черной тушью, будто бы без отрыва пера от бумаги, выстроились тесным рядом; кроны их рогов, переплетаясь, образовывали сложный орнамент.

Сергей тоже увидел его. Память кольнуло неуловимое воспоминание.

Илюшин поднял лист.

– Это ваша работа? – небрежно спросил он. До такой степени небрежно, что Бабкин насторожился.

– Моя. – Татьяна выхватила рисунок из его пальцев и спрятала за спиной. – Что вы собираетесь делать дальше?

– Ну, мы обошли почти всех жителей… Осталась еще пара человек. Кстати, не скажете, где нам найти мужа Яковлевой?

– Бориса Ефимовича? Он умер два года назад.

Сергей боролся с желанием обернуться и узнать, смотрит ли им вслед хозяйка дома. Теребит ли при этом длинными своими пальцами кончик русой косы, небрежно перехваченной резинкой? Прикусывает ли его пухлыми своими губами? Стягивает ли свой бесформенный мужской свитер, монашеское свое одеяние, ничего, сволочь такая, не скрывающее, ныряет ли нагишом в прохладные волны, обильно ли струится вода по намокшей косе, когда она выходит на берег?

– Серега!

– Да! Чего?

– Мура Маркелова! Обалдеть. Никогда не думал, что встречу ее в таком месте.

– Какая Мура? Она Татьяна…

Илюшин остановился и посмотрел на него тем самым взглядом сверху вниз, который Бабкин ненавидел от всей души, потому что не понимал, каким образом Илюшин, будучи ниже его на голову, ухитряется раз за разом выкидывать этот фокус.

«А если косу распустит, волосы ее задницу закроют или нет?»

– Мура Маркелова, – раздельно сказал Макар. – Художница! Иллюстратор! У твоей жены четыре ее книги стоят на видном месте. «Лисья тропа», «В нору за седой лисой» и еще какие-то.

Воспоминание, сновавшее неопознанной рыбкой где-то в нижних слоях памяти, кувыркнулось и выпрыгнуло на поверхность. Перед глазами Сергея встали новогодние плакаты, которыми в прошлом декабре была увешана вся Москва, – олени, морозный орнамент вокруг изящной вязи: «С Новым годом, любимый город!»

– Она очень востребованный художник, – сказал Макар. – Сильно же ее достала суматоха вокруг ее имени, если она забралась в эту дыру. Интернета здесь, надо думать, нет. Как она связывается с издателями? Впрочем, бог с ней. Не наше дело.

Бабкин подумал, что сегодня уже третий раз слышит эту фразу.