Изменить размер шрифта - +
Интеллигентная свидетельница могла дать слегка художественное описание жизни Ватунских. Рябинин повернулся к окну, и рука незаметно оказалась у рта. Он боролся с дурной привычкой грызть ногти. Но стоило задуматься, как ногти обгрызались сами собой.

У него появилась мысль, даже не мысль, а так, ручеёк от главного русла: не была ли эта приятная женщина причиной раздоров в семье Ватунских? Это казалось невозможным. Но нельзя было отбрасывать ни одной гипотезы, даже самой невероятной, тем более что вероятной не было. И потом, разве духовное родство в конечном счёте не сильнее физического влечения?

Но в план эту версию не вписал — отложил в памяти, как в запоминающем устройстве, до поры до времени. И тут же выбросил: вела себя эта женщина-историк разумно, без сердца — любящая так бы спокойна на допросе не была.

— Извините за промедление.

В кабинет вошла старушка не старушка, но пожилая женщина, в платочке, в поношенном пальто, с громадной продуктовой сумкой.

— За бананами простояла, пять кило взяла, больше не дали.

— Садитесь, — предложил Рябинин.

Юркий молодой взгляд, быстрые руки, энергичное острое лицо почти без морщин и суховатое тело, слегка вздрагивающее от нетерпения. Рябинин уже мог сказать о ней много, ещё больше он её чувствовал, но никогда бы не сумел объяснить, откуда взялась эта информация — от тонких ли губ, как два сложенных серых шнурка, или от этого челночного взгляда…

Переписывая с паспорта данные, Рябинин спросил:

— Работаете?

— Своё отработала, сынок.

— Раненько вы себя в бабушки записали. Вам же только пятьдесят исполнилось, — слегка брюзгливо сказал он.

— Мы своё отжили, теперь пусть молодые поживут. Моё дело с внуком сидеть да по магазинам ходить, — с достоинством ответила она, видимо привыкшая это повторять и готовая к ответному восхищению.

— Плохо.

— Что плохо? — не поняла она.

— Живёте плохо, гражданка Гапеева.

Её бегающий, как челнок, взгляд недоуменно остановился.

— Уж вы объясните, товарищ следователь, может, не так чего сделала.

— Объясню, — с жаром сказал Рябинин, — обязательно объясню.

Его всегда злила эта мещанская философия, которая выдаёт себя за героическую материнскую любовь: жизнь сильного, ещё не старого человека отдавалась эгоизму великовозрастных деток легко, как старое платье.

— Разве в пятьдесят жизнь любят меньше, чем в двадцать?

— Да, не меньше, — согласилась Гапеева.

— Почему же вы поставили крест на своей жизни? Почему же вы сделались прислугой? Аморально жизнь одного человека приносить в жертву другим. И чему вы научите дочку, зятя, внука? Эгоизму?

«Я спятил», — подумал Рябинин, замолчав под удивлённым взглядом Гапеевой. Вместо допроса он вступает в дискуссию, горячится, высказывает свои взгляды незнакомому человеку.

— А как же, — сплющив губы в струну, начала Гапеева, — а что же мне делать, по-вашему?

— Снять этот тёмный платок и купить модную шляпку. Купить хороший плащ. Ходить в театры, кино, читать книги, работать пойти, замуж выйти…

— Господи! — ужаснулась Гапеева. — Да я замужем! Меня старик у входа ждёт.

— Извините, — устало сказал Рябинин. — Это моё личное мнение.

— Я и вижу, что личное. Вы ещё молодой.

— Да, всего тридцать четыре.

— Сидите в кабинете, жизни не знаете.

Рябинин давно заметил, что незнанием жизни попрекают, когда дело касается хороших порывов.

Быстрый переход