|
В юности Рябинин с удивлением заметил: не любил Лиду — и был <sup>к</sup>о всем равнодушен, влюбился в неё — и сразу понравились другие. Он даже испугался. Это противоречило закону, о чём распевали в песнях и писали в стихах, — существует одна-единственная. А он в девушках подмечал какие-то Лидины чёрточки, манеры, выражения, и эти девушки становились ему милы. И тогда он понял: настоящая любовь не может быть замкнутой, как солнце не может греть только одного. Нельзя любить человека и ненавидеть человечество. Истинная любовь взрывает душу радостью, как весна взрывает землю буйной зеленью. Если не появляется вселенская любовь к упавшему пьянице, к лопуху под забором, к сотруднику по работе, к нашему задымлённому земному шарику — значит, её нет и к той женщине, которой пишешь письма и которую водишь в кино и сажаешь в «Волгу» с кольцами.
Было семь часов вечера. Рябинин не представлял, где он наскребёт сил на этот допрос. Вся надежда на Петельникова да и на быстрое признание. Сыча доставили из камеры. Это оказался плотный угрюмый человек неопределённого возраста, с узкими глазками и со всеми набухшими частями лица: обвисший баклажанный нос, налитые водянистые губы, толстые веки и синевато-рыхлые щёки. Сил не было, поэтому Рябинин спросил прямо: — Ну что, Сычов, сразу будем рассказывать или поломаемся для приличия? — Девке срок грозит девять месяцев — и то ломается, — буркнул Сыч. — Ты же не девка. — Брось, следователь, я на дешёвку не клюю. — А я буду приманку наживлять недешёвую, — пообещал Рябинин. — Какую ж? — У тебя три судимости? — Ну, три. — Теперь будет четвёртая. Значит, у тебя, Сычов, одна забота — меньше получить. Подследственный молчал, хмуро и безразлично оглядывая комнату. Всё это он уже слышал. На новенькое нужны свежие силы, а их у Рябинина уже не было. Поэтому он допрашивал трафаретно, словно печатал на машинке. — Получить срок поменьше можешь только одним путём… — Знаю, — перебил Сычов, — чистосердечное раскаяние. — А разве не так? Ты ведь судимый, знаешь… — У нас в колонии это даже на стене было написано, — поддержал следователя Сычов. — Только я не боюсь колонии, начальник. — Так не бывает, — убеждённо сказал Рябинин. — Бывает, — заверил подследственный. — Нет, Сычов, что-то ты кокетничаешь. Свобода… Рябинин даже замолчал, не зная, какими словами говорить про свободу и нуждается ли она в объяснении. Но то ощущение свободы, которое было у него, видимо, не подходило Сычу. И Рябинин это непередаваемое чувство, за которое люди отдавали жизни, стал дробить на мелкие зримые кусочки, понятные любому: — Не поверю, что тебе всё равно. Пойти куда, на ту же улицу. — Толкотня одна, — поморщился Сыч. — Например, в кино сходить… — В колонии тоже кино показывают. — Ну как же, — удивлялся Рябинин, — лишиться культуры, театра?… — В гробу я эти театры… — перебил подследственный. — Лишиться друзей, родных… — Мои кери в колонии, а маманя без меня не сдохнет. — Сычов, — мягко сказал Рябинин, — ну что ты говоришь? На свободе жизнь. Любовь… — Бабы везде есть, — опять перебил Сыч. — …природа, книги, небо… Тогда Сыч начал тихо смеяться, издавая шипящие звуки, как автомат с газированной водой. |
