Когда спустя несколько часов громкоговоритель объявил, что можно забрать привезенный обед, первый слепец и таксист вызвались идти добровольцами на дело, для которого, в сущности говоря, зрение не очень-то и нужно, достаточно осязания. Коробки стояли довольно далеко от двери из коридора в вестибюль, и, чтобы отыскать их, пришлось опуститься на четвереньки, да при этом левой, вытянутой вперед рукой шарить по полу, а правой отвести роль и функцию третьей лапы, вернуться же без особых затруднений в палату удалось потому лишь, что жена доктора осуществила давно пришедшую ей в голову идею и, разорвав простыню на полосы, смастерила из них нечто вроде веревки, один конец которой намертво крепится к ручке двери в палату, другой же будет обвязываться вокруг лодыжки того, кто снаряжается в поход за пропитанием. Посланные ушли, а пришли с тарелками и ложками, хотя продовольствия по-прежнему было на пятерых, что, по всей вероятности, объясняется тем, что начальник караула о появлении в левом крыле еще шестерых слепцов не знал по той простой причине, что когда стоишь за воротами, то, как ни всматривайся, едва ли разглядишь издали и в полутемном вестибюле какие-то перемещения. Таксист предложил сходить да объяснить, что, мол, еды не хватает, причем отправился один, отказавшись от спутников, и: Эй, нас не пятеро, а одиннадцать, крикнул солдатам, а тот же самый сержант ответил ему из-за ворот: Гуляй пока на просторе, скоро тесновато будет, тоном, который таксисту, судя по словам, сказанным по возвращении в палату: Похоже, он издевался надо мной, показаля оскорбительным. Раздали порции поровну, поделив каждую пополам, так что вышло десять, ибо раненый по-прежнему отказывался от еды и только просил: Пить, ради бога, во рту пересохло. Кожа на лице у него чуть не трескалась от жара. Время от времени, словно не в силах больше терпеть прикосновение и тяжесть одеяла, он выпрастывал из-под него ногу, но тотчас снова прятал, потому что в палате было холодно, и продолжались эти эволюции на протяжении многих часов. Через правильные промежутки времени он постанывал и вдруг издавал задавленный всхлип, как если бы постоянная, ровно пульсирующая боль усиливалась до такой степени, что он не успевал приготовиться к ней, ухватить ее и удержать в пределах терпимого.

Ближе к вечеру пришли еще трое изгнанных из левого крыла. Жена доктора тотчас узнала регистраторшу, записывавшую пациентов у офтальмолога, а с нею были мужчина, с которым девушка в темных очках имела свидание в отеле, и тот грубый полицейский, который доставил ее домой. Только они успели добраться до коек и рассесться, причем регистраторша заливалась слезами, а двое других хранили оторопелое молчание и словно бы не вполне сознавали, что же с ними случилось, как внезапно с улицы донесся многоголосый заполошный крик, прорезаемый ревом команд. Слепые выжидательно повернули головы к двери. Они ничего не могли видеть, но знали, что должно произойти. Жена доктора, сидя рядом с мужем на кровати, шепнула: Вот и начинается обещанный тобой кромешный ад.