Делать разнообразные усилия, как волевые, так и физические, ему было не привыкать, а организм действительно остро нуждался в энергии для восстановления сил. В последние две недели он наконец-то начал испытывать здоровый голод, и это его радовало. А вкус… Ну, что вкус? В конце концов, тому, кто приучен в случае острой необходимости утолять голод дождевыми червями и насекомыми, больничная овсянка нипочем…

Отставив на тумбочку тщательно подчищенную хлебной коркой тарелку и пустой стакан из-под слишком сладкого компота, он прилег на кровать, по уже укоренившейся привычке притворяясь куда более слабым, чем был на самом деле. Ему подумалось, что это притворство — напрасный труд. Для кого, собственно, он притворяется? Ну, допустим, в палате установлена следящая камера. Очень может быть. Почему бы и нет? То, что камеры не видно, не означает, что ее нет. Значит, следует считать, что она есть, пока не будет твердо доказано обратное. Спрятать ее могли, например, вон в той вентиляционной отдушине — лучшего места просто не придумаешь, да и не видно его здесь, другого места…

Словом, если камера есть, симулировать слабость — святое дело. Это неплохой способ ввести противника в заблуждение. Вот только те, кто умирает от слабости, не уплетают безвкусную больничную пищу с таким волчьим аппетитом. Умирающих от слабости приходится кормить почти насильно, с ложечки, а то и вовсе через капельницу. Но, если не есть, слабость, которую сейчас приходится симулировать, одолеет и без того измученный организм.

«К черту, — подумал он, скользя взглядом из-под полуопущенных век по уже ставшей привычной, почти родной обстановке. — От таких мыслей действительно можно заболеть. С чего, в конце концов, я взял, что имею дело с противником? Откуда это ясно, что за мной ведется круглосуточное наблюдение, и кому это надо — следить за таким полутрупом, как я? Нет, конечно, на свете сколько угодно людей, у которых нет оснований желать мне добра. Но, попадись я к ним в руки, лечить меня они бы уж точно не стали. Они бы не стали даже тратить на меня пулю — это бы просто не понадобилось. Достаточно было всего-навсего присесть рядышком и спокойно, с удовольствием наблюдать, как я отдаю концы. Судя по всему, много времени это не заняло бы».

Он отлично помнил, как все произошло. У него было задание, простое и ясное: убрать человека, который с некоторых пор почти в открытую, и притом небезуспешно, пытался заполучить единоличный контроль над такой мощной корпорацией, как российский Газпром. Это предоставляло неограниченные финансовые возможности, а вместе с ними, почти неизбежно, и огромное политическое влияние. Учитывая личность клиента и некоторые моменты его деловой и политической карьеры, оставшиеся без крайне неприятных последствий ввиду их полной недоказуемости, допустить этого было нельзя. Неизвестно, на каком уровне было принято решение о ликвидации — исполнителям подобные вещи знать не полагается, — но сделать это надлежало аккуратно, с соблюдением полной конфиденциальности.

Выследив господина депутата, он явился на дом к его любовнице, чтобы устроить там засаду. Никого не побеспокоив, отключил охранную сигнализацию. Без каких бы то ни было проблем отпер дверь заранее изготовленным дубликатом ключей. Никем не замеченный и, что самое смешное, почти на сто процентов уверенный, что дело уже, можно сказать, в шляпе, повернул ручку и потянул дверь на себя.

И услышал отчетливый, сухой щелчок сработавшего запала.

Вот, собственно, и все, что он помнил. Можно было предположить, что жизнь ему спасла железная дверь квартиры: она открывалась наружу и, выбитая мощным взрывом, припечатала его к стене, переломала бог знает, сколько костей, но приняла на себя основную массу осколков, которые в противном случае неизбежно превратили бы его в груду мясного фарша. В себя он пришел уже здесь, в этой палате, откуда только неделю спустя двое санитаров с фигурами борцов-тяжеловесов и с неестественно бесшумной походкой убрали реанимационную аппаратуру.