— Есть что новенькое? — поинтересовался Гудошников и уселся к мужику в телегу.

Мужик держал на коленях платок со снедью и лениво жевал.

— Гляди вон… — бросил он и пожаловался: — Не берут ни хрена. Говорят, написано непонятно.

Гудошников откинул тряпку, которой были прикрыты книги, и в глаза бросился пухлый, полурастерзанный том. Зашелестела в руках старая бумага, замелькали на страницах цветные украшения. То была лествица — собрание нравоучительных повестей примерно шестнадцатого века. Затем он осмотрел остальные книги, однако, кроме миней и месяцесловов с толкованием, ничего не нашел.

— Хоть бы купил когда, — ворчал ильинский мужик. — Ты-то вроде понимаешь, что писано…

— Того, что мне надо, у тебя нет, — сказал Гудошников, с сожалением расставаясь с лествицей.

— Откуда ты знаешь? — хитровато прищурился тот. — У меня в старой избе полный ларь стоит, чего там только нету… Как-то монах ко мне забрел, тоже, видать, понимал в книгах, так я его едва оттащил… Ишь ты, нету!

Гудошникова осенило:

— Послушай, братец, позволь мне глянуть в твой ларь. Может быть, я и подыщу что, а?

— Экий ты ловкай! — рассмеялся ильинский мужик. — По чужим ларям-то вы заглядывать умеете!

Не хотел Гудошников ссориться с ним, да на сей раз не выдержал: еще пальто было жалко и угнетало, что он бездомный теперь.

— А где ты их взял, эти книги? Твои они, что ли?

— Мои, — с достоинством сказал мужик. — Я их не крал. Валялись на земле, а я поднял. Если они властям не нужны — мне пригодятся.

— У-у, рожа кулацкая! — протянул Гудошников и, развернувшись круто, поковылял прочь. Через несколько шагов в его спину что-то тупо ударило и отлетело в сторону. Он оглянулся: в грязи валялась лествица — первое, что попалось под руку разъяренному мужику. Кричать же он не мог, поскольку рот его был забит хлебом. Мужик торопливо жевал, давился, краснел и, потрясая кулаком, готовился что-то сказать. Гудошников наклонился, поднял книгу и скрылся между рядов. Вечером, уже в сумерках, Гудошников отправился в сарай на ночевку. Сарай стоял на отшибе торговой площади, за свалкой.

Подходя к свалке, Гудошников достал из котомки маузер и опустил его в глубокий карман шинели. Ходить через свалку было опасно. В городе рассказывали, что от укусов бродячих псов умерло, или чуть не умерло, несколько человек, поэтому свалку обходили стороной и без дела туда не совались. Гудошников прошел напрямую, через заросли чертополоха, кучи мусора и остановился у сарая. Сарай оказался занятым: из отдушины под крышей струился дымок, слышались неразборчивые детские голоса, а дверь оказалась запертой изнутри.

— Эй, пустите на ночлег! — крикнул Гудошников. В сарае притихли, громко зашептались.

— А ты не легавый? — спросили.

— Нет, я странник, — сказал Гудошников серьезно.

— Монах, что ли?

— Да нет, просто человек.

Долго не открывали, совещались, спорили, кто-то тихонько плакал. Наконец дверь приоткрылась. В щель выглянул лысый мальчик и тут же попытался захлопнуть дверь, но Гудошников рванул ее на себя.

В сарае сидело восемь беспризорников, которых он уже видел на улицах Олонца: парнишки лет по десять-четырнадцать. Они сбились в угол, и лишь глаза поблескивали в свете маленького костерка на полу.

— Свой, не бойтесь, — успокоил Гудошников и сел к костру. Дым плавал под потолком: щипало глаза и першило в горле. На перевернутом вверх дном сундуке лежала вяленая кумжа, золотисто-жирная, вкусная на вид: беспризорники ужинали.