Мария устроила для пса прощальный пир, во время которого разыграла воистину душераздирающую сцену, и повезла его в город на казнь. Мне же, поскольку я был слабого здоровья, подали на ужин несколько костей от той курицы, которую она велела зарезать для угощения своего любимца. Ее не было двое суток. Потом она очень сухо сообщила о своем приезде, словно обращалась к палачу. Опьянев от счастья после шести лет мук, вздохнув наконец, я побежал на берег, чтобы встретить ее. Она посмотрела на меня, как смотрят на отравителя, полными слез глазами и отвернулась, когда я хотел ее поцеловать. Прижимая к груди какой-то странный сверток, она траурным шагом направилась к дому. В свертке был труп собаки. И я должен был заняться похоронами. Один рабочий сколачивал гробик, двое копали могилку. Стоя в стороне, я наблюдал за похоронами убиенного. Весьма поучительное зрелище. Мария вознесла молитву богу и за жертву и за убийцу, люди вокруг смеялись. На могилке водрузили крест. Так крест спасителя спас наконец меня от чудовища, самого по себе, может быть, ни в чем не повинного, но ужасного, как воплощение всей злобы женщины, которая из трусости не смеет мучить человека в открытую.

После нескольких дней глупого траура (она так ни разу меня и не поцеловала, ибо не намерена была целовать убийцу), мы уехали в Париж!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я выбрал Париж конечной целью нашего путешествия, чтобы встретиться со своими старинными друзьями, которые издавна привыкли к моим эксцентрическим выходкам, знали о всех моих еще невнятных замыслах, не раз были свидетелями моих умственных взлетов, дерзаний, парадоксов и именно поэтому лучше других могли судить о душевном состоянии своего поэта. Кроме того, в Париже проживали в то время самые знаменитые скандинавские писатели, и я рассчитывал, что они не допустят, чтобы Мария осуществила свои преступные намерения и заточила бы меня в нервную клинику.

На протяжении всего нашего путешествия Мария вспыхивала по любому поводу и, если рядом не было симпатизирующих мне людей, обращалась со мной как с последним из негодяев. Вид у нее был все время озабоченный, взгляд рассеянный, ко всему равнодушный. На ночь мы останавливались в гостиницах, и я всегда гулял с ней, чтобы показать новый город, но ничто не вызывало у нее интереса, она ровно ничего не видела и не слышала, что я ей говорил. Мое внимание и предупредительность лишь тяготили ее, она тосковала. О чем? О чужой стране, где она столько страдала и где не оставила ни одного друга? Разве что любовника?

К тому же ее поведение свидетельствовало не только об ее полной непрактичности, но и о дурном воспитании. Таким образом жизнь опровергла ее деловую сметку, которой она так хвасталась. Она выбирала самые дорогие гостиницы ради одной ночи, требовала перестановки мебели в номерах, заказывая чашку чая, вызывала метрдотеля и подымала такой шум в коридорах, что мы получали унизительные замечания. Она пропускала лучшие поезда, чтобы поужинать в гостинице, когда нас все равно уже валил с ног сон, отправляла багаж не по назначению, и он застревал на каких-то дальних станциях, а уезжая, оставляла портье целую марку на чай.

– Ты просто трус, – отвечала она мне на все мои замечания.

– А ты – дурно воспитанная и бестолковая женщина.

Вот в какое увеселительное путешествие превратилась наша злосчастная поездка!

Но когда мы приехали в Париж и попали в круг моих друзей, которые не поддались ее обаянию, она потеряла почву под ногами, оказалась как бы в ловушке. Больше всего ее сердили отношения, завязавшиеся у меня с самым знаменитым норвежским писателем , который ко мне очень привязался. Она его просто возненавидела, потому что достаточно было одного слова этого человека, чтобы спор наш решался в мою пользу.

На банкете, устроенном для артистов и писателей, этот норвежский патриарх встал и произнес тост в мою честь как главы современной шведской литературы.