— Где ж сокровищница та? Хоть бы глазком одним глянуть!

— Кто на них взглянет, тот без очей останется, а то и без головы. Сокровищница во дворце, где гарем шахский пребывает, дабы быть там под неусыпной охраной и дабы жены шахские могли, украшения меняя, услаждать ими взор властителя своего. Постороннему ни в сокровищницу, ни даже в сам дворец хода под страхом смерти нет!

Совсем опечалился Яков. Да князь Григорий Алексеевич его утешил, надежду дав.

— Трудно сие, но коли надо то самой государыне-императрице Елизавете Петровне, то можно похлопотать, чтоб запустили нас в сокровищницу, на камни самоцветные глянуть да выбрать те, коими царицу российскую ублажить. Уж больно теперь персам нужен с нами вечный мир, чтобы другие народы воевать! Не велик шанс — но есть!

— Что ж, неужто к самому шаху надобно идти? — подивился и устрашился Яков.

— К шаху не пойти, шах высоко сидит, докуда нам не достать. Здесь иные ходы искать надобно, да не простые, а с вывертом!

Как сие понять?..

— Вот коли евнуха главного, Джафар-Сефи, что за гаремом шахским приглядывает, умаслить да в союзники склонить, то, может, что с того и выйдет?

— Евнуха? Да разве евнух что может? — подивился Яков.

— Эх! — ухмыльнулся князь Григорий Алексеевич. — Сей политики вам по молодости вашей не понять! При восточных дворцах, да и иных тоже, все-то не через господ, а через слуг их делается, кои к правителям допущены да накоротке с ними общаются. Сей окольный путь ближе самого прямого!

А евнух — то случай особый. Он хоть гордости мужской лишен, да через то власти поболе иных визирей имеет, так как доверено ему главное богатство шахское — жены его, а с ними и сокровищница, что в женском дворце хоронится! Евнух — он самый первый советчик шаху, ибо советы свои не сам говорит, а в уста наложниц и жен его любимых вкладывает, кои их, меж утех телесных, властителю своему внушают. Понял ли?

Какие понять!..

— Помогите, Григорий Алексеевич Христа за ради!

— Помогу, отчего не помочь, коли, в Петербург вернувшись, скажешь государыне нашей о хлопотах моих!

— Скажу, Григорий Алексеевич, как есть все скажу — истинный крест! — пообещал Яков да перекрестился.

— Ну ладно, коли так! Не тебя ради, но государыни императрицы Елизаветы Петровны и славы Руси, — наставительно сказал князь. — Имеются у меня люди нужные, что могут ныне свесть с Джафар-Сефи. Только с пустыми руками к тому не сунешься, надобно подарки дорогие нести да обещать твердо, что часть самоцветов, Елизавете Петровне назначенных, ему достанется, тогда только он, может, и согласится.

На том и порешили.

Джафар-Сефи был велик и дороден, но как раскрыл рот, заговорил тонким, певучим голосом.

— Ай-ай, какой счастливый день настал, когда сам великий русский посол в гости к ничтожному слуге величайшего из великих, благословенного Надир Кули Хана, да продлит Аллах годы его, пожаловал, — вскричал Джафар-Сефи.

Да сложив руки на груди, стал кланяться, сладко улыбаясь. А как кланялся, живот его большой, подбородки и грудь под халатами колыхались и дрожали.

— Чем я, презренный раб, недостойный взгляда столь знатных особ, могу быть им полезен?

Григорий Алексеевич Голицын, источая устами медовые улыбки, церемонно раскланялся и не менее изысканно приветствовал хозяина дома.

— Привела нас сюда великая нужда и любопытство, ибо, наслышанные о великом уме и талантах главного шахского евнуха, коему доверены ключи от шахских опочивален и сердец жен его, мы за великую честь почли встретиться с ним, дабы выразить ему свое искренне почтение и испросить мудрого совета.