|
Поскольку тот был прикован наручниками к Горену, ему пришлось туго, при этом он даже содрал кожу на запястье, что болезненно напомнило ему самому, кто он сейчас такой, и что с ним произошло. Первый этаж аэропорта, обычно очень шумный, сейчас был необычно тихим. Для удобства пассажиров и встречающих, равно как и собственного персонала, компания «Эйр Франс» установила телевизоры с громадными экранами по всему залу. Вокруг этих экранов люди собрались в группы, когда друг за другом стояли от десяти до двадцати человек. Даже у стоек, где продавали билеты и предоставляли информацию, у таможенных стоек, весь персонал, включая и вспомогательный, позабыли о своих обязанностях, уставившись на маленькие телевизионные экранчики. Лефевр отправился, чтобы забрать билет Ренделла на полет в одну сторону через Атлантику, который уже должны были подготовить, и чтобы выяснить время посадки. Когда он ушел, Горен направился к группе людей, смотрящих передачу в ближайшем телевизоре, и прикованному к нему Ренделлу пришлось тащиться за ним. Глядя между головами теснящихся зрителей, Ренделл пытался следить за изображениями на экране, одновременно прислушиваясь к комментатору, говорящему сначала по-французски, а потом по-английски, на двух официальных языках, применяемых в этот день объявления открытия. Камера панорамировала по интерьеру Burgerzaal королевского дворца в Амстердаме. Ряд за рядом изображение представляло журналистов и приглашенных знаменитостей, после чего зрителям показали королевскую ложу. Потом на экране предстали арочные окна с коричневыми шторами, на каждой из которой в центре был золотом вышит цветок. С потолка свисали шесть хрустальных канделябров, оставшихся от императора Луи Наполеона. После этого камера переключилась на фрагменты мраморного пола, инкрустированного латунными полосами, представляющими небесный свод. Здесь же были бесчисленные группы статуй, но близко показали только последнюю — Справедливость попирающая Жадность и Зависть (Жадность в виде Мидаса, а Зависть в виде Медузы) — после чего Ренделл уже потерял свою невозмутимость. «Зависть», — горько подумал он, и тотчас же, как будто в ответ на его мысли, камера переключилась на возвышение, и все они — черные души для Ренделла — все они уже были там. Камера запечатлевала каждого из них, сидящего на своем обитом бархатом стуле, а комментатор представлял их зрителям. Все они сидели полукругом на сцене — благочестивые, духовные, принадлежащие как бы иному миру: доктор Дейчхардт, Уилер, Фонтен, сэр Тревор, Гайда, не говоря уже о докторе Джеффрисе, докторе Найте, монсиньоре Риккарди, преподобном Закери, докторе Траутманне, профессоре Собрье, домине де Фрооме, профессоре Обере, Хенниге, и наконец, показали единственную красавицу среди чудовищ, Анжелу Монти (представлявшую своего больного отца, профессора Августо Монти, итальянского археолога — как тут же объяснил голос комментатора). Доктор Дейчхардт направлялся к трибуне, задрапированной атласом и украшенной вышитым на материи крестом. Он громко прочел полное, подробное объявление об открытии Евангелия от Иакова и отчет Петрония о судилище, после чего кратко изложил содержание этих документов и представил собравшимся экземпляр Международного Нового Завета, который был официально опубликован к этому историческому дню. Ренделл почувствовал руку на своем плече. Это был Лефевр, который принес для него билеты. — Не потеряйте их, — предупредил он Ренделла, — иначе снова попадете в камеру. — Он сунул билеты Ренделлу в карман пиджака, после чего отошел к своему коллеге. — Горен, — прошептал он ему, — у нас еще минут пятнадцать, прежде мы посадим его на самолет. Давай посмотрим, не найдется ли где местечко, чтобы посидеть в фойе. |
