– Все у меня заживет, синяк пройдет, – бормочет мамочка, продолжая шуровать под кроватью, – но я даже не представляю, что нам делать с паршивцем, который не желает передо мной извиняться?

Она что, действительно не знает? Если я такой рецидивист, то на ее месте вызвал бы полицию, пусть меня арестуют. «Александр Портной, за отказ просить прощения у своей матери вы приговариваетесь к повешению!» Неужели этот мальчик, который пьет молоко и купается в ванне с игрушками – опасный преступник? Что она строит из себя короля Лира и Корделию одновременно? По телефону она жалуется всем, что все ее проблемы в жизни оттого, что она слишком добра. Так и говорит: «Оттого, что я слишком добра». Я не думаю, что на том конце провода все кидаются искать карандаш, чтобы записывать подобную чушь. То, что это, мягко говоря, не соответствует действительности, ясно даже детям дошкольного возраста. «У меня есть одна слабость: я все отдаю людям, что бы ни случилось, я никогда не перестану помогать ближнему», – я слышал эти откровения с рождения, вот так целыми днями между собой и переговариваются все эти Розы, Софы, Голды, Перлы.

А ты, Софа, пробовала быть плохой? Представляешь, торчать на том, что ты порочна. Попробуй! Потому что быть плохим по-настоящему трудно. Это то, что превращает мальчиков в мужчин. Нужно избавиться от совести, от доброты, от толерантности – я не сумел, и посмотри, на что похожи мои мужество и сексуальность? Кошмар подавления, сплошные комплексы! Так что я тоже добрый и тоже взрываюсь. Ты когда-нибудь видела меня с сигаретой? Сейчас младшие школьники уже покуривают марихуану, а я – я не пробовал даже «Лаки страйк». Я, мама, абсолютно лоялен: не пью, не курю, не колюсь, не играю в карты, не умею врать, не краснея. Конечно, я часто говорю: «хуй», «пизда», «ебаться», но это – вершина моей маргинальности. Я даже бросил свою самую желанную сучку Манки! От живого оторвал! Как это вышло? Ведь я мечтал о такой всю жизнь! Бунт провалился? Почему малейшие отклонения от еврейских приличий заставляют меня так страдать? Ведь я ненавижу эти сраные правила и запреты! Доктор, скорей, доктор, помогите – верните либидо еврейскому мальчику! Верните ему его собственное достоинство! Назовите любой гонорар – только помогите – я, не моргнув, заплачу! Мне надоело стыдиться своих желаний! А все ты, мамочка! Это ты решила превратить меня в зомби, вроде Рональда Нимкина! Маленький джентльмен – это, прежде всего, послушание! Это я-то? А как же мои позорные желания, низменные страсти, грязная похоть? Ты говоришь: «Алекс, – когда мы выходим из ресторана „Обедающий Викуехик“, – Алекс! – и я, наряженный в стильный пиджачок и галстучек, понимаю, что заслужил твое поощрение, потому что все послушно скушал, – Алекс! Ты так чудненько отрезал кусочки, так славно кушал картофель, что мне хотелось тебя расцеловать! Я в жизни не видела такого приятного мальчика!» Да, мама, приятного мальчика! Вот кого ты из меня делала! И удивительно не то, что я не повесился, как Рональд Нимкин, а то, что я не сделался таким приятным мальчиком, какие ходят парочками в Блу-мингделс по воскресеньям и держатся за руки, которых на Файер-Айленде – целый пляж, они там загорают в бикини или совсем голышом. Эти приятные мальчики, мама, были такими же маленькими джентльменами в ресторанах, они тоже раскладывали стол для картишек своим еврейским мамочкам, а потом выросли и заголубели. Слава тебе Господи, что мне, ни на что не взирая, удалось пробиться к пизде! А то, представляешь, снимал бы квартирку на Оушен-бич вместе с каким-нибудь Шелдоном: «Отвяжись, Шелли, это твои дружки, ты им и делай чесночный хлеб», благоухал бы лавандой, меня бы – ой! – окликали: «Алекс, царственный Александр, Алекс-детка, ты не знаешь, куда я дел эстрагон?» Смотри, мама, вон там твой маленький джентльмен целует Шелдона в губки за то, что он приготовил салат из зелени.