|
Поскольку коммуна владеет всеми средствами производства, обеспечивает нужды всех своих членов, поскольку никто не имеет права накапливать богатства или использовать избыток, произведенный трудом другого, то достигается главная цель кибуца – достоинство каждого человека. Это и есть равенство в широком смысле. Самое главное, что может быть.
– Наоми, я люблю тебя. Ее огромные карие идеалистические глаза резко сузились. – Как это ты «любишь» меня? Что ты сказал? – Я хочу жениться на тебе! Бум! Она вскочила на ноги. Да, жалко мне того сирийского террориста, который попытается застичь ее врасплох! – Что с тобой случилось? Ты, наверное, пошутил? – Будь моей женой. Матерью моих детей. У любого голодранца есть дети. Почему же им не быть у меня? Я должен передать кому-то свою фамилию! – Ты, похоже, пьян. Ты выпил слишком много пива за обедом. Да, я думаю, что мне пора. – Не уходи! И я снова рассказал девушке, которую едва знал и которая мне совершенно не нравилась, как глубоко и сильно я ее люблю. «Любовь» – о, я просто содрогаюсь, когда слышу это слово. «Лю-ю-ю-юбо-овь!» – как если бы эти звуки могли пробудить мое чувство. Она попыталась уйти, но я запер дверь. Я умолял ее не уходить, зачем ночевать на холодном мокром пляже, если здесь, в Хилтоне, есть такая комфортабельная огромная кровать, которую мы могли бы разделить. – Я совсем не хочу менять твои принципы, Наоми. Если кровать – это слишком буржуазно, мы можем заняться любовью на полу… – Ты имеешь в виду по-ло-вой акт? – переспросила она. – С тобой? – Да! Со мной! С порождением внутренне несправедливой системы! Со мной, с ее пособником! С Портным! – Мистер Портной, извините меня, но если ваши глупые шутки… И тут началась рукопашная. Я повалил ее на кровать, но едва дотронулся до ее груди, как она нанесла мне такой удар в челюсть, что у меня чуть не треснул череп. – Где ты этому научилась, черт подери?! – закричал я. – В армии? – Да! Я поднялся и сел на стул. – Хорошеньким вещам они учат девушек. – Знаешь, – произнесла она без тени участия, – с тобой что-то не в порядке. – Ну да, у меня язык в крови… – Ты самый несчастный человек из всех, кого я знала. Ты похож на ребенка. – Нет, это не так! Но она уже отмела все объяснения, которые я мог ей предложить, и взялась читать мне очередную лекцию, на этот раз о моих недостатках, которые она успела увидеть за прошедший день. – Ты недоволен собой! Почему? Это очень плохо для человека – осуждать свою жизнь так, как это делаешь ты. Ты получаешь какое-то удовольствие, ты гордишься тем, что делаешь себя предметом своего странного чувства юмора. Я не верю в то, что ты хочешь изменить свою жизнь. Ты все выворачиваешь наизнанку, во всем видишь только смешное. И так целый день. Во всем ирония или самоунижение. – Самоунижение. Самопародия. – Точно! А ведь ты высокообразованный человек – вот что особенно ужасно. Как много ты мог бы сделать! А вместо этого – глупое издевательство над самим собой. Как это ужасно! – Ну, я не знаю, – пробормотал я, – может быть, это просто типичный еврейский юмор. – Это не еврейский юмор! Это юмор гетто. Немного же любви было в ее тирадах, доложу я вам. К утру я уже знал, что являюсь воплощением всего наиболее позорного в том, что называют «культурой диаспоры». Все эти столетия бездомности породили тип такого человека, как я – испуганного, защищающегося, осуждающего себя, одинокого и разрушенного жизнью в языческом мире. |
