Хотя новая лампа была разбита, но в квартире Александра Павловича и без нее света было достаточно: в кабинете горела большая «министерская» лампа, приобретенная еще в то время, когда доктору впервые пришла мысль о диссертации; в столовой бросала яркий свет висячая лампа; были лампы и в гостиной и в двух других комнатах, и вся квартира выглядывала оттого веселой и приветливой. Особенно заметно становилось это, когда взгляд падал на полузадернутое окно: там была тьма, и шумел начавшийся дождь.

— Так это неприятно, — говорил Александр Павлович, качая головой.

— И никак нельзя было бы починить ее? — отвечала жена его, Варвара Григорьевна.

Она тоже была огорчена, но старалась скрывать это от мужа: она очень любила его.

— Не в том дело. Зачем я схватил его!

— Не ты, так другой. Вот пустяки. Пойдем посидеть в гостиной.

Они очень любили свою гостиную и освещали ее даже в те вечера, когда никого не было посторонних. Вначале им больше нравился кабинет, но теперь с новой мебелью и цветами гостиная стала уютнее и приятнее.

— Вообрази, как хорошо было бы с новой лампой, — сказала Варвара Григорьевна.

Она сидела на диване, и голова ее лежала на плече мужа.

— Да, хорошо бы, — вообразил доктор и вздохнул.

— Мне бы только посмотреть, как бы это было. А там пусть бьется! — размышляла Варвара Григорьевна.

Александр Павлович засмеялся, поцеловал жену в щеку и спросил:

— Ты счастлива?

— А ты?

— И я. Знаешь, мне все этого жалко. Вора. Ужасно жалко!

— Ну вот! Ты уж очень добр. И потом ему, наверно, в тюрьме лучше. Ты слышишь, какой дождь. Брр… скверно. И Ивановы, должно быть, не придут.

Доктор ясно увидел тюрьму и человека с пушинками, как он там сидит. Темно, так как горит только маленькая, скверная лампочка; ползают клопы, и на двери висит большой железный замок. И, запертый, сидит человек с пушинками и о чем-нибудь думает, может быть, о человеке, который его схватил.

— Главное, зачем я его схватил? — раздумчиво говорит Александр Павлович. — Как это нелепо! Выйди я из магазина на пять минут раньше, и ничего бы этого не случилось.

— Никогда не нужно вмешиваться в эти уличные истории, — замечает жена поучительным тоном. — Когда я жила у тети, к нам тоже залез вор, и его судили… Ты замечаешь, Саша, как за последний год мы обставились?

— Я уже думал. И ведь совсем молодой парень этот вор. И лицо истощенное!

— Нужно еще хороший книжный шкап, — продолжала Варвара Григорьевна. — Твой мал. Ты записываешь книги, которые у тебя берут?

— Ну, кто там берет!

— Нет, все-таки. А то и не заметишь, как ни одной книги не останется.

Оба задумались и, тепло прижавшись друг к другу, рассеянно обводили глазами светлую и красивую комнату. Варвара Григорьевна вспоминала о том, сколько книг было у ее тетки и как все они распропали. Доктор старался припомнить вора с его особенными глазами, носом и ртом и не мог. Ясно представлялись многие лица, знакомые и совсем чужие, а этого лица, нужного для жалости, не появлялось. Тогда доктор попытался вообразить тюрьму с ее мраком и грязью и тоже не мог.

— А знаешь, чего я тебе купила закусить? — спросила Варвара Григорьевна, разглаживая рукой волосы мужа.

— Чего?

Доктору уже хотелось есть, и он начал угадывать, но не угадал.

— Омаров! — с гордостью воскликнула Варвара Григорьевна и пояснила: — Я думала, придут Ивановы, но тем лучше, — ты сам съешь.