Азриэль подошел к кровати.

— Не знаю.

— Не уходи, Азриэль, — попросил я.

Он покачал головой.

— Я должен, Джонатан. Мне нравится странствовать по свету. В путешествиях я обретаю новые знания. Мне предстоит еще многое увидеть. Сейчас, когда память вернулась, я способен впитывать информацию и понимать, что происходит. Утратив память, невозможно проникнуть в суть вещей. А без любви невозможно оценить их по достоинству.

Не беспокойся обо мне. Я вернусь в пески Ирака, к руинам Вавилона. Меня не покидает странное ощущение, что Мардук и поныне там: брошенный всеми, без почитателей, без единого святилища. Мне кажется, я сумею найти его. Впрочем, возможно, я ошибаюсь и предаюсь глупым несбыточным мечтам. Но дело в том, что все, кого я любил, мертвы. За исключением тебя.

— А как же хасиды?

— Не знаю. Может, я приду к ним. Когда-нибудь. Посмотрим, обрадуются они или отпрянут в страхе. Теперь я хочу нести людям только добро.

— Я обязан тебе жизнью. И отныне она полностью изменится, — сказал я. — Я непременно напишу твою историю. Ты ведь понимаешь, кем стал.

— Сыном Божьим? — с усмешкой откликнулся он. — Нет, не знаю. Знаю только, что Зурван не ошибся: существует лишь один Создатель. Побывав за гранью света, я сам в этом убедился, как и в том, что высоко ценятся только любовь и доброта.

Я не желаю снова отдаваться во власть гнева и ненависти. Какие бы испытания ни выпали на мою долю в странствиях по миру, этого не случится. Достаточно помнить только одно слово, и ты знаешь, какое: аль ташет. Да, не навреди. Аль ташет!

Азриэль наклонился и поцеловал меня.

— Когда будешь писать мою историю, не бойся называть меня Служителем праха, ибо я остаюсь им до сих пор. Но я служу не костям погибшего вавилонского юноши, не злобному магу, сидящему в озаренной свечами комнате, не вынашивающему заговоры верховному жрецу, не царю, предающемуся мечтам о мирской славе.

Я Служитель праха всех тех, кто лежит в огромном поле, описанном пророком Иезекиилем, — праха наших братьев и сестер.

И он процитировал на древнееврейском слова Иезекииля:

— Кто знает, — продолжил он, — может, настанет день, и они вернутся к жизни. А может, древнее пророчество означает лишь то, что когда-нибудь тайны будут раскрыты, усопшим воздадут почести по заслугам и все, кто жил на земле, узнают, почему им пришлось страдать. — Азриэль улыбнулся. — А может, однажды в прахе людей обнаружат ДНК Бога.

Я не нашелся с ответом и лишь улыбнулся.

— Перед тем как проститься, хочу признаться, — после небольшой паузы заговорил он. — Я мечтаю о времени, когда исчезнет грань между жизнью и смертью и перед нами откроется вечность. А теперь прощай, мой благородный друг Джонатан. Я люблю тебя.

Это был наш последний разговор.

С того дня прошел год, в течение которого я видел его еще три раза, причем два из них — в выпусках новостей.

Первый раз он был среди медиков, боровшихся с эпидемией холеры в Южной Америке. В простой белой одежде он кормил больных детей. Ошибиться я не мог — я узнал его глаза, его волосы.

Второй — в Иерусалиме, на следующий день после покушения на премьер-министра Израиля Ицхака Рабина.

Азриэль стоял в толпе, но, увидев камеру Си-эн-эн, направился к ней.

Мне казалось, что с экрана он смотрит прямо мне в глаза.

Комментатор говорил, что вся страна оплакивает погибшего лидера, а планета скорбит о смерти человека, стремившегося жить в мире с арабами.

Одетый в черное, Азриэль пристально смотрел в объектив камеры, и оператор долго держал его задумчивое лицо.