— Давно, с детства. Мне было шесть лет, когда родители построили этот дом.

— Значит, Лена и Роман во время войны жили в этом доме?

— В этом. Это я и пустила их. Отец умер перед войной, а мама в самом ее начале, места в хате не жалко.

— А почему они перебрались к вам?

Старушка наконец заметила, что гости продолжают стоять посреди комнаты, засуетившись, пригласила их сесть. После этого она сама устроилась на диване, вытерла уголком платка слезы и начала рассказывать:

— Знаете, Роман гадкий был человек. Ни с кем он не считался, со всеми ругался, родителей своих и то не уважал. Однажды пришел ко мне, это уже в войну было, и начал просить, чтобы я его с женой и сыном к себе приняла. Сказал, что работать будет здесь в райцентре. Ну что мне было делать? Лену я очень любила, старалась ей чем могла помогать. Да опять же в доме одной скучно было, вот я и разрешила. А потом сколько раз себя кляла за это.

— Почему?

— Вы знаете, где он, как оказалось, работал?

— Знаю, в полиции.

— Да, в полиции. И кто? Мой родственник и жил он у меня. Со мной соседи даже здороваться перестали. Когда я шла по улице, спиной чувствовала их взгляды. Как-то попробовала с ним поговорить, чтобы он одумался, пока не поздно. Но где там! Вызверился на меня и спрашивает: «Что, на виселицу захотела? Так я тебе по-родственному веревку мылом смажу, чтобы меньше мучилась!» Бандит он, одним словом. Придет, бывало, пьяный в стельку и давай Лену гонять, избивал он так, что я ее водой отливала. Сына однажды прикладом винтовки так саданул, что тот неделю с постели подняться не мог. Лена при одном виде Романа как осиновый листок дрожала. Помню, как-то вечером села она у меня в ногах на кровати и говорит: «Убью я его, Галя, возьму ночью топор и убью гада! Сил больше моих нет. Такой позор, что мужик мой полицай, стыдно на глаза людям показываться, и жизни нет с ним. Не пойму, куда я смотрела, когда за него выходила». Еле я ее отговорила от такого шага, теперь все время жалею об этом. Надо было этого ублюдка действительно прибить, многие люди были бы благодарны, и Лена наверняка по сегодняшний день была бы жива-здорова.

— Галина Андреевна, что вам известно о его службе у фашистов?

— Мало чего известно. Сами знаете, какое время было. Куда хочешь — не пойдешь, с кем надо — не поговоришь. Правда, люди говорили, что его видели, когда он участвовал в карательных исходах по деревням, находящимся в зоне действия партизан. Да и он не дурак, наверняка старался там, где жил, меньше гадить.

— Галина Андреевна, а что с Леной случилось?

— Не знаю. Он пришел однажды днем домой, взял ее, и они ушли. Появился он дома на следующий день злой и пьяный. Сел за стол, поставил перед собой бутылку самогона, пока не выпил, молчал, а как осушил бутылку, стукнул кулаком по столу да как крикнет: «Галька, иди сюда!» Я была в кухне, делала вид, что у печки хлопочу, боязно было на глаза ему попадаться. Вхожу в комнату, а он уже вконец пьяный, за столом сидит, смотрит на меня глазами, налитыми кровью, и спрашивает: «Где сын мой?» — «Где ж ему быть, — отвечаю, — на печке спит». А он помолчал немного, потом говорит: «Ленка моя в деревню уехала, так ты пока посмотри за ним». «В какую деревню она поехала? — спрашиваю. — К кому?» А он волком взглянул на меня и отвечает: «Ты мне поменьше вопросов задавай да языком не мели по соседям, а не то я быстро сделаю из тебя молчаливую бабу! Сказал тебе, Ленка в деревню поехала, и все тут». Смолчала я. Вижу, что бесполезно что-либо спрашивать у него. Так мы и стали с Антоном — сыном его — жить, а сам он неделями где-то пропадал. Изредка приходил, что-нибудь из еды приносил: то сала кусочек, то хлеба, один раз полмешка пшеницы.